— Не принес?
И снова Петр Семенович понял. Только виду не показал.
— Яблоки держи вот. Виноградный сок…
— Сок, — скривился Григорий. — Ну хоть сто граммов есть?
— Гриш, ты же в больнице, — не найдя лучшего довода, сказал Петр Семенович.
— Значит, нету…
Григорий поднял глаза в потолок. Смотрел долго, отрешенно, пока воспаленное, красноватое веко с блеклыми, редкими ресничками не заполнила слеза.
— Помру скоро.
Гудин вздрогнул:
— Будет! Чего наговариваешь!
— Помру, Петя… Нога — это… Можно бы жить. Скоро и гипс снимут…
— Ну так…
— Обожди, слушай… Я все знаю. Здесь у меня… — Григорий показал сбоку живота. — Цирроз. Слышал про такую хреновину? Печень… До Нового года не дотяну. Хоть до снегу бы… Помнишь, в десятом, снежки в девчонок бросали… Я Раисе в лицо попал. Не хотел же, нечаянно. Ведь не из-за этого, а? Как думаешь? Не любила, наверно, вот и кончилось у нас… Эх-х! — Григорий с ожесточением вытер рукавом мокрый глаз. — Еще-то придешь?.. Хоть по дружбе-то принеси маленькую. В карман положи. В карманах Танька не смотрит… Не принесешь, вижу… Завязать решил?
— Попробую, — сказал Петр Семенович. — Сок открыть тебе?
— Сегодня число какое?.. Второе? Третьего декабря мне — сорок четыре… Мало… Ты завязывай, если сможешь. Анька-то не ругает меня? Ты не обижай ее. Хорошая баба. Мне бы такая встретилась…
С неизъяснимо тяжелым чувством покидал Гудин больницу. Не хотел, а само подумалось: до отметки в сорок четыре Григорию не дотянуть. Совсем плох. Да, цирроз есть цирроз. Распад печени.
Глава сороковая
Начали показывать мультики, и Юлька, не доиграв партию, кинулась к телевизору.
Таня собрала шашки в коробку, с загадочной полуулыбкой взглянула на Костю, чинившего ремешок от часов, и в несколько высокопарном стиле сказала:
— Так все-таки остаюсь в неведении: мы можем рассчитывать на участие маэстро в концерте?
— Тань, да какой я исполнитель! Испорчу все.
— Но ты же поешь.
— От этого пения мухи в форточку вылетают.
— Не верю. Пойду наведу справки.
Анна Ивановна чистила на газете селедку. Она подтвердила, что в детстве Костя пел хорошо, а сейчас совсем редко поет, и то, когда никого нет.
— Но все-таки поет?
— Да умеет. Слух у него хороший… Танечка, который уже на твоих?.. Ох, — с тревогой проговорила Анна Ивановна, — ушел на два часа, а вон и стемнеть успело…
— Да вы не волнуйтесь. Это же завод. Столько не виделись! Разговоры, новостей всяких накопилось. За два часа разве успеешь… Все выяснила, — вернувшись в комнату, сказала Таня. — Действительно поешь. Правда, не Карузо, но для нас вполне сойдет.
— Да расскажи толком, что за концерт, где?
— А может быть, я заинтриговать хочу. Может быть, я важную задачу в уме решаю… Почему, правда, так долго нет Петра Семеновича?
И Костя посмотрел на часы.
— Да ну, — сердито сказал он. — Я даже предположить такого не могу! Ты о чем подумала? Об этом?
— Я не подумала. Это ты, Костя, подумал.
— Нет, и ты подумала.
— Но я тоже в такое не верю. Совершенно, абсолютно и категорически…
Не щелкни в эту минуту замок, они, наверно, долго бы еще вели этот странный диалог. Костя тотчас прошел в переднюю. И Таня — следом. Ей очень хотелось взглянуть на Петра Семеновича, возвратившегося с лечения. Специально и пришла для этого. Впрочем, была и другая причина, о которой Косте она еще не сказала.
Ой, как хорошо, напрасно они боялись! Одет Петр Семенович парадно, в галстуке, белая рубашка. Лицо чистое, словно моложе стал. Только почему-то печальное.
— Здравствуй, Танечка! — сказал Петр Семенович и не сильно, будто боясь причинить боль, пожал ее руку. — Спасибо за помощь! Слышал, что ты тут за главного инженера была…
Поговорили, пошутили, а потом Петр Семенович сказал, что был в больнице.
— Совсем плохие дела у Григория.
— У дяди Гриши? — уточнил Костя.
— Страшная болезнь у него, цирроз печени.
— Сам виноват, — глухо сказал Костя.
— Виноват-то виноват, да ведь я помню его…
И Петр Семенович долго рассказывал, каким Гриша Белоцветов был в школе, каким верным был товарищем.
Не рассказывать о нем Петр Семенович не мог. То, что лежало между тем давним, школьным Гришей Белоцветовым и нынешним «дядей Гришей», умирающим в больничной палате, было так страшно, так поразило Гудина, что пока ни о чем другом ни думать, ни говорить был не в состоянии. Где-то далеко и неясно давила тяжелым грузом мысль: а нет ли в том и его вины, лично его, Петра Гудина, бывшего Григорию долгие годы другом или, скорее, приятелем?..