Когда мы вышли из храма, дул сильный ветер со снегом. Пешеходов догоняла метелица. Отец Никодим, узнав адрес от тёти Таи, поехал на своём автомобиле. Мы с тётей Таей и Женей пошли пешком. Я поднял ворот своего полупальто и держал его обеими руками, сжав края в кулаки. Женя поздравил нас с наступившей снежной зимой, закрываясь на все замки своей осенней куртки и разглаживая вязаную шапку на голове и шарф на шее. Тётя Тая, ссылаясь на народный календарь примет, сказала, что зима не пришла вовремя, а стало быть, и эта метель не означает начала зимы. Мол, есть впереди Николин день, который для зимы тоже что-то означает. И, покрыв свой цветной платок на голове шерстяным, направилась флагманом нашего шествия к дому.
У подъезда уже стоял Никодим, поправляя цепь с крестом. Перекрестив нас вальяжным взмахом руки, он направился за нами в подъезд. Я, пребывая в связи с происходящим в изменчивом настроении, проследовал за тётей Таей, оставив Женю сопровождать священника.
Перед дверью каждый, переведя дыхание, вытер о коврик ноги и прошёл в комнату отца, не разуваясь. Я оставил своё полупальто в коридоре, на крючке, Женя там же свою куртку и шапку, тётя Тая по соседству метнулась к себе, и лишь отец Никодим остался в своём православном колпаке в помещении.
Все по незнанию выстроились у входа в комнату, ожидая таинства соборования. Молчали. Отец лежал в глубоком сне. Лоб его был в поту. Дышал он часто, широко открывая рот. Всю комнату наполнял звук его дыхания. Священник, разложив свой дипломат на столе, достал кадило, масло, книгу с крестом на обложке, просвирки и ладан.
Мне тяжело дался тот день. Я помню его смутно. И не всё вспоминаю с благоговением, с которым, целуя отцу Никодиму руки, провожала его тётя Тая. Но я со слезами вспоминаю своего трепещущего отца, когда, отпуская неведомые никем, кроме Бога, грехи, Никодим крестил его елеем. Долго напевая трудно воспринимаемые слова, священнослужитель по семь раз прикасался ко лбу и ступням отца и к обеим рукам своей кистью в масле. Мне показалось, отец, очнувшись от этой возни, понял всё. Он не сводил с меня глаз. Но, что было в его глазах – упрёк или благодарность, я не осознал. Я не прочувствовал, что помог отцу. Но чётко видел, как дрожали его подбородок и руки. Руки, которые обнимали мою маму и держали меня, когда я был младенцем. Руки, что воспроизводили пронизывающие волшебством звуки на скрипке…
Но я помню, что в момент елеосвящения отца по моим щекам текли слёзы. И снова взгляд отца. Может, то был взгляд прощения? Хоть бы так и было! Но взглядом прощания он был однозначно…
Вечером, когда мы с отцом остались одни, я в Интернете ещё раз перечитал значение совершённого таинства. Немного успокоившись, перед тем как самому лечь спать, подошёл к отцу и присел на корточки у его изголовья. Какое-то время просто смотрел, как отец спит. Потом погладил его волосы и шёпотом рассказал, что сегодня здесь происходило. По чьей инициативе, с чьего разрешения. Про маму, про любовь.
Когда мой голос от шёпота и долгого рассказа стал похрипывать, а отец в полудрёме начал стонать, я остановился. Через час должно было светать. Я сделал себе сладкого чаю, отцу дал подслащенной воды и на этом закончил наконец тот день.
38
Может, не для всех, но для меня жизнь без отца была подобна голоду. Мне не хватало его. Даже после детских драк, когда хотелось либо похвастаться победой, либо пожаловаться на боль поражения. Даже стерпев те детские затрещины, мне хотелось сказать отцу: «Мне не больно, папа!». Но отца не было рядом. Мне некому было говорить. И от этого становилось ещё больнее.
А когда нет отца, словно стержня нет…. Но, думая об отце и представляя его сильные руки, мне было стыдно оставаться побеждённым. Боль, стыд и отчаяние одновременно заставляли меня верить и ждать. И сопротивляться. И жить вопреки всему.
Как человек взрослый и кое-что повидавший в жизни, я понимаю, что смерть может забрать его в любой момент. А что если отец умрёт завтра?..
Этот вопрос я задаю себе не первый месяц. Но так отчётливо – лишь тогда в театре, после того случая, и сейчас, когда он молчал. Хотя понимаю, что умирают все и в любое время. И не только старики и больные. Дождавшись своего мига, смерть уводит тебя с собой. И лицо, встретившее смерть, демонстрирует, как это было. Но видеть лица умирающих мне до сих пор не доводилось: мама скончалась в больнице, а с Софией Ефимовной в её предсмертные дни был Женя.
Сейчас отец спит. Я слышу его дыхание. Потому знаю: он жив. Когда отец перестал говорить о своих желаниях, я подумал установить на стене, у койки, над изголовьем, прибор, улавливающий различные звуки. Что-то вроде радионяни для младенцев. И я установил такую «радионяню», чтобы слышать отца, когда я на кухне или на балконе. Но вскоре понял, что это мне ни к чему. Я и без неё слышал отца в любом углу его квартиры.