Осмотревшись вокруг, неторопливо сложив паспорт и справку обратно в карман сумки и привыкая к вызывающим огням праздничного вечера, я мысленно прокладывал дорогу по названному врачом адресу загса.
49
Я поднимался по серым бетонным ступеням тёмных лестничных пролётов туда, где должен был лежать мой мёртвый отец. Холодом веяла темнота подъезда и крашеные цементные стены. Первый этаж – три чёрных пятна двери, второй – то же самое, третий! Словно окна в преисподнюю. Как крышки гробов, что ставят там, где в квартире покойник.
Я поднимался медленно. На верхнем этаже сиротливо горела лампочка. И каждая последующая ступенька была светлее предыдущей. Их цементная серость угнетала своей безликостью. Казалось бы, что в ступенях такого? Просто они раздавливали и моё настроение, и осознание бесконечности каменного равнодушия подъезда, ведущего к некоему огоньку там, наверху, где за одной из таких чёрных дверей лежал мой отец. А когда-то давно по этим ступеням он шёл за мной и всегда был готов поддержать меня, если я вдруг оступлюсь и начну падать… Отцу было проще поднять меня на руках, чем ждать, пока я своими короткими ножками буду считать каждую ступеньку, старательно перебирая маленькими ручками решётку поручня. Но в этом и есть элемент воспитания: терпеливое наблюдение за преодолением препятствий под девизом «Я сам».
Шаг за шагом, ступень за ступенью, я поднимался то облокачиваясь на стену, то хватаясь за перила. Кругом холод. Стены, ступени, окна, двери, перила – всё источало холод. Мои мысли и эмоции были поражены паутиной хладнокровных желаний ничего не касаться и никого не встречать. Только мой отец и я. Я шёл к отцу. Ему тоже холодно. И я понимал, что меня отвлекают от уединения с ним различными необходимостями и обязанностями. И что нам с отцом ничего не нужно, кроме того, что мы хотим быть рядом. От одной этой мысли становилось теплее.
И вот дверь отца. Я вставляю ключ в личинку, поворачиваю его тихо-тихо, чтобы не потревожить его сон. Приоткрываю дверь, сдерживая свои движения, и ещё медленнее, чем шагал по лестнице, делаю шаг в коридор. Я не включаю свет. Я беззвучно снимаю обувь, сумку и пальто и иду в комнату к отцу, опираясь руками о застывший в этой квартире дух вечности.
Как ослепший, потерянный или, точнее, оставленный ребёнок, я двигался лыжными движениями, выставив руки чуть-чуть вперёд, по направлению к койке отца. Он снова оставил меня, а я всё равно, как в детстве, не веря этому, иду к нему, протягивая руки. И, как в детстве, без всякой корысти. Лишь бы прижаться к нему, ощутить его присутствие и побыть в безопасности.
В квартире стало ещё холодней. Свет из окна падал на телевизор, кресло, стол, чуть меньше на шифоньер и совсем не доходил до отца. Я прикоснулся к краю койки и присел перед ней на корточки, а потом, повернувшись спиной, сел на пол, подтянув колени к подбородку. Затылком я упёрся в левую руку отца. Потом взял её в свои и перенёс таким образом, что получилось, будто отец меня обнял. Рука его была ледяная и жёсткая. Туманный свет окна едва подбирался к моим носкам. Я положил голову на руку отца, придерживая её своими.
Отец никуда не торопился. Был терпелив, сдержан и удивительно тактичен к моим мальчишеским нежностям. Так я сидел и смотрел то на матовый свет из окна, то на белую кожу папиной руки, на которую одна за другой сбегали из-под век по щекам горячие мои слёзы. И старался не нарушить идиллию этого единственного вечера в нашей жизни, когда мой отец, обняв меня за шею, выслушивал плач счастливого сердца своего благодарного сына.
Но в дверь вдруг настойчиво постучали.
Чтобы не нарушать того спокойствия, что здесь воцарилось с момента, когда отец перестал дышать, мне пришлось мягкими неторопливыми движениями освободиться от его руки и на ощупь отправиться к выходу.