Но настал момент, когда я увидел то, что, наверное, не предполагал увидеть. В руках бальзаматора блеснул скальпель, и нащупывающим движением в передней области шеи он острым концом сделал продольный разрез кожного покрова между гортанью и грудинно-ключичной мышцей. Потом ещё один – с другой стороны. Получилось два отверстия справа и слева. Но на этом работа со скальпелем не закончилась. Перевернув его, бальзаматор тупым концом начал отслаивать мышечную ткань от прожилок и других мышечных соединений мягкими, круговыми движениями, словно стараясь что-то не повредить.
Я, как заворожённый, смотрел на то, как режут горло моего отца. Как когда-то наблюдал, как резали горло молодого бычка, заранее привязав его к дереву и ударив кувалдой меж рогов… Я смотрел и не понимал, как мог позволить кому-то делать такое со спящим, как мне до сих пор казалось, отцом… Я затаил дыхание в страхе…
Я ненавидел себя за то, что позволил смерти забрать отца, я проклинал свои руки, накладывающие целлофан с тряпкой на лицо отцу после смерти, и был сам не свой от увиденного теперь.
Крови не было. Ещё через мгновение, продев тупой конец скальпеля под подтянутую сонную артерию цвета слоновой кости, бальзаматор отвлёкся на свой аппарат и инструменты на столе. Отец лежал брошенный на койке. Сетка койки всё так же была подпёрта табуретами. А ватный матрас стал препаровочным столом. И вот на нём, на этом смертном одре, с бурыми отверстиями в горле, с прижатым к горлу металлическим скальпелем из нержавейки и вытянутой общей сонной артерией, лежал мой отец. Пациент «нелечащего» хирурга…
Разместив узелки ниток по краям видимой части артерии, бальзаматор надсёк ножницами её стенку и в направлении сердца ввёл наконечник катетера. А когда он затянул один узел нитки в том месте, куда вошёл шланг, я понял, что эти узелки играют роль капканов, которые удерживают протечку либо крови, либо бальзамирующей жидкости. Бальзаматор назвал их лигатурами.
Потом аппаратом, действующим как нагнетающий давление при вводе бальзамирующей жидкости, влил раствор. Заметив набухание венозной сетки по всему телу, вплоть до кистей рук и голеней, затянул нижнюю лигатуру. То же проделал и с другой стороны.
Я был в крайнем исступлении, как человек, которого вот-вот стошнит. Но эту тошноту я испытывал из-за себя. Это же я уговаривал врача-бальзаматора сделать всё «на совесть»!
За это время с телом отца произошли видимые изменения.
Ногти и пальцы стали светлее и приобрели розовый оттенок. Отчётливее стали видны кровеносные сосуды на кистях рук, предплечьях и ногах. Порозовело лицо, чего я не замечал в последний месяц при его жизни. Его тело округлело. И, хотя из живота у него торчала железная трубка, отец напоминал пациента операционного сектора, который вот-вот откроет глаза после наркоза…
При виде этих улучшений мне даже стало легче на душе. Но понимая бессмысленность своего присутствия здесь как безотрывного наблюдателя, я всё равно не хотел отлучаться ни на минуту. Но, чтобы выстоять до конца, мало было выкурить несколько сигарет и напиться кофе.
Сполоснув лицо, я понял, что безумно устал. Задремал сидя прямо на чугунной ванне, облокотившись на край раковины. А в это время там, в комнате, заканчивал свои манипуляции бальзаматор. Даже во сне я продолжал думать о том, что меня сейчас волновало больше всего.
Когда меня разбудили сильные пальцы бальзаматора, трепавшие моё плечо, я, не придав никакого значения тому, что уснул под шум проточных струй, как ни в чем не бывало пошёл в комнату принимать работу. Словно нужно было осмотреть и оценить заштукатуренную в уровень стену или выложенную керамическую плитку.
В двух шагах от смертного ложа я остановился. Я увидел то, о чём не мог и мечтать. Этот человек не просто победил смерть. Отец выглядел так, каким я помнил его до болезни. «Так изменить человека мог только ОН – профессор Артур Исаакович Шуфтич», – подумал я, уставившись в сомкнутые веки отца.
Всё, что было приготовлено отцом из одежды, а мною – разложено на кресле, манипулятор, завершив работу над телом, надел на него.
Вдруг показавшиеся пышными длинные седые волосы отца лежали расчёсанными к затылку. Я не мог и подумать, что при таком свете, который давала наша люстра в комнате, волосы отца могут переливаться, словно шёлковые. Его высокий лоб, раньше изрезанный морщинами, теперь отражал освещение люстры зеркальной гладью. Седые брови сложенными птичьими крыльями окай-мляли дуги немного углубившихся глазниц. Заострённый нос не отличался цветом от чуть впалых розоватых щёк. А налитые живой краснотой и сложенные удовлетворённой складкой губы подтягивали кожу на дряблом подбородке. Казалось, секунда-другая – и артист откроет прикрытые веки и выйдет на поклон. И вновь смычком заставит замереть всё вокруг. Лишь неутомимые гуттаперчевые пальцы отца, их чарующее, вязкое скольжение по струнам будут одаривать бесконечность своим безудержным танцем. И я услышу-таки его виртуозное выступление… И мама опять посмотрит на него влюблёнными глазами.