Они не посмели возразить даже тогда, когда я голодным коршуном промчался по комнатам, вынюхивая и высматривая только то, что может быть интересно мастеру Смерти. Но ни в крохотной гостиной, ни на кухне, ни в комнате девочки ничего подозрительного не нашел. Ничего, кроме пустых кастрюль, старых книг в ужасном состоянии, потрепанных детских игрушек и дешевых безделушек, развешанных на стенах, чтобы хоть как-то разнообразить унылый интерьер.
Единственным более или менее ценным предметом во всем доме была резная шкатулка из потемневшего от времени дерева, нашедшаяся в углу родительской спальни. За нее, возможно, дали бы неплохие деньги, если бы не грубо сколотые углы и не стершаяся по бокам резьба. Нашедшийся под ней деревянный столик тоже смотрелся неплохо, но отломанная ножка, которой никто, судя по всему, не занимался, и треснутый край уменьшали его ценность в несколько раз.
Все остальное – вазы, книги, подушки, половички… выглядело старым и изношенным. Когда-то неплохая мебель – запущенной и неухоженной. Даже одежда на родителях была добротно сшитой, но давно истрепанной. А на подоле женщины виднелись следы аккуратной, однако все же заметной постороннему глазу штопки.
Видимо, когда-то в этой семье был хороший достаток, раз они могли себе позволить дорогие вещи. Да и настоящие книги ни один рожденный в нищете не купит – беднякам они просто не нужны. Не говоря уж о редком виде шелка для любимой дочурки, по поводу которого все еще выглядящая испуганной мать Лори ответила сразу:
– Да. Мы купили ленту на ее восьмилетие. Полтора месяца назад.
– Почему именно такую? Почему лотэйнийский шелк?
Родители странно переглянулись.
– Вы когда-нибудь жили в Лотэйне? – продолжал допытываться я, нутром чуя, что где-то здесь кроется разгадка, и едва не царапая ногтями стены от нетерпения.
Однако отец девочки отрицательно покачал головой и твердо заявил:
– Мы – коренные алторийцы, господин маг, и никогда не покидали Верль. И наша Лори… как и остальные трое деток… родилась здесь.
От такого ответа я на мгновение растерялся, потому что был твердо уверен… да что там: я совершенно точно знал, что не мог ошибиться! Лори не дала бы мне подсказку, если бы тут не была замешана лента. И когда я уже подумал, что ее отец мне нагло солгал, его супруга неожиданно добавила:
– Вообще-то моя мать была родом из Лотэйна, господин маг. Но прожила почти всю жизнь здесь, в Верле.
– Правда? – совершенно искренне озадачился муж. – А я почему об этом в первый раз слышу?
– Она не любила об этом говорить: в Лотэйне ей пришлось тяжело, – извиняюще пояснила мама девочки. – Ты просто забыл, дорогой.
– Мать? – нетерпеливо перебил ее я. – Как мне с ней поговорить?
– Никак, господин маг, – потупилась женщина. – Она умерла два года назад. А полгода назад и отца не стало. Простите. Не думаю, что они могли бы вам помочь.
Так. А вот это уже плохо… где ж мне теперь свидетелей искать?
– Почему ваша мать переехала в Алторию? – спросил я, напряженно размышляя.
– Ну… дед когда-то разводил скот на продажу – в Лотэйне этим многие промышляют. И наша семья жила в достатке. Довольно, насколько мне известно, долго. Однако потом пришел коровий мор, и от поголовья почти ничего не осталось. Мама рассказывала, что дедушка много сил вложил в это дело и еще больше средств потратил, пытаясь восстановить то, что потерял. Даже влез в долги, надеясь вырастить новое стадо. Но мор пришел в наши земли повторно, все дедушкины сбережения пропали, животные снова погибли, и он не смог рассчитаться с долгами. А потом заболел и слег сам, после чего дела в семье пошли совсем плохо…
– Так ваша мать бежала сюда от долгов? – нахмурился я.
– Да. Когда дедушка умер, то мама с бабушкой, оставшись без кормильца, не смогли выплатить взятую им ссуду, хотя продали почти все имущество. А когда продавать стало нечего, они взяли то, что осталось, и… прошу, не осуждайте их, господин маг. Они и так потеряли почти все. А дедушка просто не пережил позора.
Я задумчиво прикусил губу.
– Я не осуждаю. Но очень хочу понять… сколько лет было вашей матери, когда она сбежала?
– Я не знаю, – внезапно растерялась хозяйка дома. – Может быть, восемнадцать… или двадцать… честно говоря, я просто не помню.