Мы все замерли и вдруг разразились смехом. Эгги всегда умела разрядить обстановку.
— Надеюсь, юная леди, это первый и последний раз, когда я слышу от тебя это слово, — произнес Джим, но его упрек прозвучал не слишком серьезно, потому что он все еще посмеивался.
Однако через некоторое время я не удержалась и спросила:
— Почему ты так ненавидишь людей, мама?
— Ты не права, я просто смотрю на мир реалистично.
— Папа говорит, что, заботясь о других, ты заботишься и о себе самом и что доброта спасет мир.
Мама фыркнула от смеха.
— Ты имеешь в виду того безумца, который живет один в лесу и сторонится людей? — Она покачала головой и отвернулась к окну. — Да я за день приношу обществу больше пользы, чем этот человек за всю свою жалкую жизнь.
— О нас ты не очень-то заботишься, — ляпнула Эгги.
Мама заметно оцепенела. Эгги никогда не думала, что говорит. Мне хотелось поймать ее слова и затолкнуть назад ей в рот: я-то знала, что мама только притворяется, будто ей все безразлично, а на самом деле у нее тоже есть чувства и их можно ранить. И она действительно всю жизнь посвятила тому, чтобы помогать людям.
Но я не могла вернуть назад слова сестры, и наконец мама просто сказала:
— Позвони мне, когда тебя изобьет муж или твои дети окажутся на пороге гибели.
Я еду в больницу. Сама не знаю почему. Это не мое дело, но вот ведь — еду. Дежурная медсестра в приемном отделении объясняет мне, куда идти. В конце длинного коридора стоит Дункан Мактавиш и смотрит через стекло в палату. Я подхожу и становлюсь рядом. И тоже смотрю.
Стюарт сидит около кровати и держит жену за руку. Вторая рука у нее в гипсе, и Лэйни даже больше не похожа на ту женщину, которую я видела накануне: половина лица распухла так сильно, что глаз утонул в бесформенной сине-черной массе, и вокруг моего глаза пощипывает, опухает, и я им не вижу; потом это проходит, и я стою, скрытая темнотой, глядя на рану на голове, рану, которая начинает пульсировать под моими волосами, — боль еще не утихла после того, как мне наложили шесть швов…
Я резко разворачиваюсь и прижимаюсь спиной к стене. Здесь. Здесь твое тело. Я возвращаюсь к себе, жду, пока болезненные ощущения потускнеют и угаснут, прекращаю глотать ртом воздух. Это не твоя боль. Это не твое тело. Это обман.
— Что с вами? — спрашивает Дункан.
Я открываю глаза, зрение снова проясняется.
— Вам плохо?
Я мотаю головой. Боль никогда не задерживается, но остается возбуждение. Настороженность. Утомление.
— Как он объяснил, что с ней произошло?
— Упала с лошади.
— Лэйни рассказала, что на самом деле случилось?
— Она не приходила в сознание. — Дункан смотрит на меня. — И потом не станет.
— В смысле не придет в сознание?
— Не станет рассказывать. Не признается, что случилось. Никогда не признается.
— И что вы собираетесь предпринять?
Он пожимает плечами и поворачивается спиной к палате.
— У нее такая работа — она укрощает мустангов, — говорит Дункана Приходится часто падать. Со всеми иногда случается.
Мы с вами сидели в машине и пальцем не пошевелили. Это мы допустили насилие.
Он встречается со мной глазами.
— Лэйни и правда могла упасть.
Я разворачиваюсь и быстро иду прочь, пока не начала барабанить кулаком в стекло палаты. Мне нужно навести справки, чтобы подтвердить свои подозрения, только делать этого не стоит: если я выясню, что Стюарт действительно бьет жену, мне придется бороться с искушением убить его.
Отец часто говорил мне, что мой самый прекрасный дар — умение влезть в шкуру другого человека. Что я обладаю никому больше недоступной способностью прочувствовать чужую жизнь — проникнуться ею по-настоящему и освоиться в ней. Что тело знает очень много, а у меня есть волшебная возможность узнать больше, чем может рассказать одно тело. Удивительная мудрость природы. А еще он наставлял нас, что самое главное — научиться состраданию. Если кто-то нас обидит, нам понадобится только эмпатия, и тогда легко придет прощение.
Мама никогда с этим не соглашалась. В ее душе не было такого океана доброты, не было способности к прощению. Она имела другие представления о том, как люди поступают по отношению друг к другу. Меня отталкивала ее картина мира. Она казалась суровой, жестокой, а я родилась совсем с другими инстинктами. Я предпочитала руководствоваться в жизни моральным кодексом отца, и до определенного момента это было просто.
Сейчас для меня очевидно, что мама была права. Я осознала это уже какое-то время назад. Она была так чертовски права, что мне стыдно, и теперь с меня хватит: прощения в запасе больше не осталось.