— Добрый день, фрекен Сёренсен.
Монета протирает подоконник в гостиной. Она поворачивает голову, и я вижу ее густо накрашенные красной помадой старческие губы и нарумяненные щеки. Ее вид вызывает во мне дрожь отвращения. Лицемерная улыбка во весь рот. Как же, я все равно не поверю в ее притворное дружелюбие. Ее взгляд падает на мои босые ноги, и улыбка из кислой превращается в саркастическую.
— Добрый день, Грутт. — Она поворачивается к окну. — Похоже, сентябрь будет солнечным.
Мне хочется ей сказать, что она может сколько угодно усмехаться, глядя на мои босые ноги, но я вижу у нее дыру на левом чулке, и эту дыру я заметил еще три недели назад, а значит, она не меняла чулки уже несколько недель или месяцев. И эта старая неряха стоит тут, повернувшись ко мне спиной, и саркастически улыбается.
— Сегодня похороны моей подруги Стеллы, — говорю я.
Молчит.
— Никогда не мог решить, какая погода лучше подходит для таких случаев, — продолжаю я. — Солнце всегда было связано для меня со смертью, а дождь — с жизнью, поэтому хорошо, что сегодня солнечно. Хорошо бы в день моих похорон тоже светило солнце.
По-прежнему глядя в окно, Монета говорит:
— Я, наверное, вам… то есть тебе… еще не говорила… Мне искренне жаль, что Стеллы больше нет. Я все думаю о ее девочках. Мы ведь часто встречались с Амандой, когда она приходила к тебе в гости…
Хотелось бы ее спросить, с каких это пор мы перешли на «ты». Но вместо этого я бормочу:
— Мы все когда-нибудь умрем, фрекен Сёренсен.
Еще хотелось бы ей сказать, что как-то глупо разводить светские разговоры, стоя босиком посреди гостиной. Как это на нее похоже! Проводить год за годом в этой унизительной бессмысленной болтовне.
— Ведьма! — шепчу я.
Она поворачивается и смотрит на меня:
— Ты что-то сказал, Грутт?
— Я сказал, что, пожалуй, пойду приму ванну, — бормочу я с идиотской улыбкой. Я смотрю на ее лицо. Она напоминает мою мать — такой же напряженный рот, хотя она на пятнадцать лет моложе меня, а моя мать не дожила лет двадцати до ее возраста.
— Мне нужно принять ванну, перед тем как я пойду на поминки.
Я украдкой тяну к себе носки, которые валяются на диване, и с минуту думаю, стоит ли мне их надеть прямо сейчас. Но тогда она все это время будет стоять у окна и пялиться на меня, а это невыносимо. Надевать носки — кропотливое и интимное занятие, оно плохо сочетается с присутствием посторонних. Поэтому я выбираю меньшее из зол и ухожу, пытаясь сохранять достоинство, насколько это вообще возможно в такой ситуации.
Незадолго до того, как я впервые увидел Стеллу, она познакомилась с Мартином, мужчиной, от которого зависела до самой смерти. Это ее слова, не мои. Она так и сказала: зависимость. «Что за чепуха, — ответил я, — не Мартин, так кто-нибудь другой». — «Нет», — твердо сказала она… Она от него зависит. Сам я завишу от своего старого тела, от болей в суставах, и это вызывает очень неприятное чувство бессилия перед природой. Естественно, такие мысли облегчения не приносят, а боли по-прежнему остаются невыносимыми и смешными одновременно: нервный тик в правом веке, постоянный зудящий отзвук в левом ухе («ля» в верхних октавах), ни с того ни с сего подпрыгивает сердце. Не то чтобы это меня тяготило, но это не дает мне забыть, как обстоят дела на самом деле. Кроме того, на правой ступне у меня мозоль, поэтому, надевая новые ботинки, я начинаю хромать. Следовательно, я завишу от пары ботинок. И завишу от дорожной службы Осло, которая зимой не посыпает улицы песком, завишу от погоды, потому что в январе холодно и скользко, а летом меня мучают тепловые удары и беспощадное солнце. Я завишу от глупости, которую газеты и телевидение ежедневно на меня выливают, и от почти оглохшего соседа — он еще старше меня, и у него ужасные музыкальные пристрастия. Завишу от моей несуществующей веры в волю Божию и ее исполнение. Завишу от страха упасть, но не умереть (смерти я не боюсь), а выжить и превратиться в живой овощ, зависящий от терпеливого профессионального ухода. Но зависеть от другого человека? Нет, я никогда ни от кого не зависел в ее понимании этого слова.