Вдруг я почувствовал на своей ноге ботинок. То есть я хочу сказать — чужой ботинок. Это был мой брат, и я сначала обрадовался, что он сумел вытащить ногу из трясины. Когда моей ноге стало больно, я понял, что это сигнал. Я надеялся, что он передумает, но он очень серьезный, и в хорошем, и в плохом. Я сказал, что замер и не могу идти. Он дал мне еще два сигнала в ту же ногу и убедил. По дороге он напомнил мне пословицу — не пословицу, а в общем, он всегда мне ее говорит, когда я веду себя как младший брат: «Не знаешь — научим, не можешь — поможем, не хочешь — заставим».
По-моему, это последнее нравится ему больше всего, ему бы только меня заставлять.
План был такой: крадем ключи, потом он входит в парадную комнату, протягивает телефон до сундука с ружьем, а я остаюсь за дверью и, если что, даю ему знать по телефону.
Я взял в одну руку спичечный коробок, то есть телефон, а в другую — краюху хлеба. Но куснуть не успел, потому что в телефоне начались разные шумы: будто кто-то ходил, потом будто разбилась чашка и потом будто кто-то замяукал. Я страшно перепугался, мяукал точно не мой брат, он только-только успел отпереть дверь. Я затаил дух на минуту, на дольше я не могу. Ничего не было слышно, кроме затмения, то есть кроме рева и мычания. Делалось все темнее. Я быстро перевел дух и снова его затаил. В телефоне опять началась возня: шаги, звяканье осколков, шепот, шаги, тихо — и вдруг что-то очень громкое, то ли «мама», то ли «мяу». Я понял, что там внутри есть кто-то еще и этот кто-то напал на моего брата. Я выронил хлеб. Мрак стоял кромешный, мне было страшно, а когда мне страшно, у меня пропадает аппетит.
Я совсем не знал, что делать, полагалось бежать к нему на помощь, но не с голыми же руками. Я попробовал найти нож, но мама все ножи почистила, и их на столе не было. Она чистит все, что под руку подвернется. Я уже хотел схватить полено из печки, как телефон сказал: «Тсс!» — и я замер и снова перестал дышать. «Чего расшумелся»,— сказал телефон. Я не двигался, но рукой нашаривал нож. «Алло, внимание!» Я был весь внимание. «Если кто подойдет, сигналь. У меня все». Я нащупывал нож. Тот, кто говорил, кажется, поймал моего брата. Было темно, и сердце во мне билось так, что я качался. Длинный скрип, означавший сундук, тишина, пинок, бормотание. Нож никак не находился. «Алло, скажите, пожалуйста, вы кто?» — спросил я. Мне не ответили, и я нагнулся и полез за ножом в буфет. «Внимание! Не шуметь!» — «Я не шумлю».— «Слушай меня: мы влипли, его тут нет!»
И в эту минуту я нашел нож и выпрямился. «Кто вы такой?» — спросил я еще раз, потому что так принято. «Ох, и дурак»,— прохрипел телефон, и я понял, что это мой брат. Я хотел по привычке ответить «сам дурак», но не успел. «Мы влипли, нет никакого ружья, а кошка почему-то в доме, ну мы и влипли». Тут начало светлеть.
Надо было скорее бежать на затмение, чтобы нас не хватились. Я подобрал свою краюху, положил нож обратно, и мы вышли. Санду был очень напуган, хотя если ружья не оказалось, значит, это не мы его взяли. Он снова обозвал меня дураком, но мы уже дошли до школы, и не имело смысла начинать «сам дурак». На солнце больше никто не смотрел. Раз оно на месте, чего им интересоваться. Даже старушка, которая его оплакивала, не смотрела. Она выспрашивала у мамы рецепт какого-то кушанья. Сосед снова завел песню, в которой он рождался бесталанным и прилетала кукушка. Я почувствовал, что соскучился по Алунице Кристеску.
Санду подал мне в ногу сигнал, и мы шепотом решили пока что никому ничего не говорить, и, когда папа выпил пива, за которое не захотел переплачивать два лея, потому что с концом света не вышло, мы все вместе отправились домой.
Мне было немного грустно, что я пропустил и затмение, и ружье. Хорошо, что во мне долго ничего не держится. Мы начали строить замки с Алуницей Кристеску, то есть я говорил: «Здесь я построю замок, а здесь буду охотиться»,— а она говорила: «Нет, здесь я». И мы ссорились, но не как-нибудь просто, а до умопомрачения, иначе неинтересно. А вообще в свободное время я жду весну. Как ждешь конца противной болезни, когда все время озноб и течет из носу.