Они вместе разработали методику внешнего остеосинтеза, и Ордынцев уже договорился с тестем, что он по чертежам выточит конструкцию на своем рабочем месте, но Михальчук вдруг скоропостижно скончался. Чертежи были у него, и Владимир постеснялся беспокоить родственников, думал зайти позже, через месяц-другой, но Тарасюк нажаловался кому надо, и ему запретили проводить исследования, так все и забылось, а вскоре умерла Любовь Петровна, и вообще стало не до этого.
Но Ордынцев прекрасно помнил свой шок, когда узнал, что у Михальчука было всего три класса образования, да и это не точно. Во время войны парнишка попал в оккупацию. Всю деревню сожгли, а Михальчука спасло только то, что они с сестрой ушли на целый день за грибами. Ребята прибились к партизанам, воевали, и, наверное, после такого трудно снова сесть за парту, даже когда наступил мир. А если бы нашлись родные, убедили, поддержали, то, страшно подумать, каких высот он мог бы достичь! Академиком бы стал, как минимум.
Да и Любовь Петровна тоже была очень умная женщина, не хуже иного врача. У Ордынцева редко выпадали спокойные дежурства, потому что он имел роковое свойство притягивать к себе работу (обычно говорят, что работа дураков любит, но в медицине магнетизм на труд свойство совершенно непредсказуемое), но в часы затишья он любил попить чайку с Любовью Петровной. С молодыми сестрами не садился, чтобы не рождались в коллективе всякие идеи, а с Красильниковой – с большим удовольствием. И тоже она удивляла его глубокими суждениями, даже в части профессиональных знаний, напоминала то, что он сам уже забыл.
Такое это было поколение, что думало не о себе, не о личном успехе, а о нуждах всей страны. Где могли приносить пользу, там и были, а скромность не позволяла считать, что с образованием они дадут своей родине гораздо больше.
Ордынцев вспомнил, как родители психовали в год его поступления, как сам он не хотел в армию, не из страха, а из снобизма, что ли… Все одноклассники пойдут в институты, а он будет бегать в противогазе и кирзовых сапогах, как последний дурак. О том, как лучше для страны, он не задумывался ни на секунду, и, зная про себя, что эгоист и обыватель, Ордынцев особенно уважал самоотверженность старшего поколения.
Шумно расцеловав Костика, Иван Кузьмич отправился домой, а Владимир начал мыть посуду после ужина со странным чувством, что, возможно, делает это последний раз перед долгим перерывом. Дело его простое, растабарывать не о чем, а поскольку люди, требуя от врачей стопроцентной гуманности и милосердия, сами к ним беспощадны, то очень может статься, что его заключат под стражу прямо завтра.
Ордынцев взял железную мочалку и остервенело принялся оттирать сковородку от нагара. Господи, как обидно будет сесть! И как несправедливо… Он переживал смерть Любови Петровны как утрату родного человека и да, чувствовал, что виноват, но не до такой степени, чтобы загреметь на нары. Он же не с медсестричкой обжимался, а работал в операционной, реально не было в тот день времени подняться на этаж! Ордынцев привык к насыщенным дежурствам, но те сутки особо задались. В ту же секунду, как принял смену, привезли двух пострадавших в ДТП и почти одновременно доставили падение с высоты. А всякие там сломанные руки и носы и не сосчитать было… Пятница и получка, самое пекло для травматолога. И, в довершение всего, бригада была откровенно слабая. Кроме него, еще два травматолога, для которых гипсовая лонгета – венец мастерства. Во всяком случае, никому из них он, как ответственный дежурный, не мог поручить самостоятельно оперировать.
Порой среди хирургов находился добрый человек, способный зашить рану или вправить вывих, пока коллеги потеют в операционной, но в ту пятницу таких альтруистов, увы, не случилось.
В общем, никак ему было не вырваться на вечерний обход, но он по этому поводу не сильно волновался, потому что лечащие врачи, уходя, заверили, что у них все спокойно, под наблюдение никого не оставили, и Любовь Петровна, когда он около пяти вечера заскочил в ординаторскую за новым стержнем, сказала, что все тихо. И на бегу сунула ему конфету «Старт».
Ордынцев скривился, чувствуя, что еще чуть-чуть – и заплачет.
Сковородка заблестела, он сполоснул ее и поставил в духовку.
Достал с антресолей старый просоленный ветрами рюкзак и стал складывать туда трусы и майки, спортивные штаны, мыло, зубную щетку, бритвенные принадлежности и любимый старый свитер. Надо подготовиться к худшему.