Бриджидс-вэй была полна народу. Шел снег, и красивые белые хлопья весело порхали в воздухе. На тротуарах были выставлены складные стулья и столики, уставленные графинами с сидром и огромными кофейниками. Элли повезло: позади здания редакции нашлось местечко, где припарковать машину. Захлопнув дверцу, она пошла по пересекающему улицу узенькому проулку. До слуха доносились голоса, тихие и манящие, — кажется, распевали какую-то песенку о зиме. Праздничный дух солнцестояния словно сгустился в воздухе и стал осязаем. Это и есть счастье, думала Элли. Все чувства слились в одно, все вокруг: и столпотворение людей, и дома, и деревья — она ощущала в их нераздельном единстве.
Дверь в редакцию была приоткрыта. Элли скинула сапожки, убрала их в пакет и поставила на полку над радиатором. Достала из сумки и надела преображенные искусными руками Джасти туфельки. Они сидели идеально.
«Наверное, он что-то там подложил», — подумала Элли.
Она сразу стала выше ростом, ее охватило чувство собранности и уверенности в себе. Бодрым шагом Элли подошла к лестнице и стала подниматься наверх.
Оказалось, что она чуть-чуть припозднилась. Вечеринка была уже в полном разгаре. Звучала красивая музыка. Макс крутил знаменитые хиты семидесятых, а фуршетный стол пустел так быстро, что не успевали выставлять новые угощения. Элли не была голодна, но вот пить ей хотелось очень. Направляясь к бару, она обратила внимание, что команда добровольцев, вызвавшихся украсить помещение, постаралась на славу. С потолка свисали десятки вырезанных вручную бумажных снежинок, поблескивавших разноцветными искорками, в которых отражался свет горевших на каждом столе ламп. Она налила себе в серебристый бумажный стаканчик теплого сидра.
Народу набралось много, не менее пятидесяти человек, а то и все шестьдесят. Неплохая тусовка. Почти всех она знала: сотрудники, коллеги, их родственники. Краем глаза она заметила Такера, который разговаривал с каким-то незнакомцем, наверное парнем одной из сотрудниц. Вдруг Такер повернул голову в ее сторону и заметил, что она тоже на него смотрит.
«Ну, хватит, — подумала Элли, — сегодня я не стану переживать, что я круглая дура. Сегодня у нас праздник. И пусть с приходом зимы для меня начнется все по-новому. Что такого, что я на кого-то гляжу?»
Пока длился этот внутренний монолог, Такер извинился перед собеседником и направился прямо к ней. Когда она снова подняла голову, он уже стоял почти вплотную.
— Похоже, ты, Элли, пришла последней. Уж не хотелось ли тебе, чтоб тебя встречали с оркестром? — ласково спросил Такер, как только в динамиках Макса немного стихла музыка.
Элли открыла рот, собираясь ответить, как вдруг из него вылетели слова, поразившие даже ее саму.
— Да-да! Вот и я! Я знала, что все меня ждут, вот я и пришла, будем веселиться, друзья!
Все вдруг замолчали и повернули головы в ее сторону. Элли испуганно прижала ладонь к губам: до нее дошло, что эти слова она не проговорила, а пропела, причем во все горло, во всю силу своих легких. Брови Такера поползли вверх, на лице нарисовалась улыбка.
— Когда ты успела так перебрать, Эл? — спросил он.
— Боже мой! — снова протянула она голосом трагической оперной певицы, словно играла в дешевой и совершенно бездарной постановке Вагнера. Так ей, по крайней мере, показалось.
Все разинули рты с выражением озабоченности, а кое-кто и радостного изумления: может, это нарочно затеяли такую игру, чтоб было веселей?
— Не понимаю… не могу остановиться… все пою и пою! Помогите! — продолжала петь Элли, театрально отступая от Такера к стене.
Губы и голос ее совершенно не слушались. Может, она уснула в ванне и теперь этот ужасный кошмар ей снится? Что-то надломилось внутри ее, она чувствовала себя маленькой, беспомощной, загнанной в ловушку. Глаза наполнились слезами.
«Так значит, вот как сходят с ума, — пронеслось у нее в голове. — Я теперь сумасшедшая».
Она отчаянно попыталась овладеть голосом, привести в порядок мысли, но слова слетали с ее губ и словно выплясывали вокруг нее странный, зловещий танец. Наконец Такер понял, что Элли в беде, и шагнул к ней.
— Что с тобой, Элли? — спросил он. — Ты в порядке?
— Посмотри на меня, неужели не видишь? Неужели не слышишь, что я не в себе?