По знаку губернатора пушкари выкатили уже заряженную тем снарядом пушку. Пётр отстранил бомбардира, сам навёл орудие на деревянную мишень, приложил фитиль. Попал с первого выстрела — сухое дерево тотчас было объято пламенем.
— Зело изрядно! Надобно весь наш флот снабдить сими брандсгугелями! — тут же порешил государь, довольный и выстрелом, и действием зажигательного снаряда. И тут же деловито осведомился: — И много ли в том Баку нефти?
— Алексей Баскаков, посланный мной прошлым летом консулом в Шемаху, по пути завернул и в Баку. Доложил, что на двадцать вёрст от города вырыто, почитай, девяносто нефтяных колодцев, а в самом городе боле полусотни нефтяных амбаров. — Артемий Петрович с гордостью сообщил цифры из докладной отважного гвардейца. Память на числа у него и впрямь была удивительная.
— Гут, камрад, гут! — Когда государь переходил на немецкий или голландский, то был высший знак доверия. Волынский знал сие и просиял.
Дале повёл Петра в караван-сарай. Собственно, караван-сараев в Астрахани было два: один для индийских, другой для персидских и армянских купцов. Чего только не было в лавках, размещённых в нижних этажах этих длинных каменных зданий! Золотая и серебряная чеканная посуда и переливающиеся камни-самоцветы, нежные гилянские шелка и тончайшая индийская парча, восточные благовония и пряности — всё там поражало и манило покупателя. В глазах рябило от нарядного разноцветья бухарских и персидских ковров, холодного блеска дамасских ятаганов и кинжалов-бебутов.
— Ах, Петруша! Я сегодня здесь всю свою казну растранжирила! — В одной из лавок Пётр и Волынский наткнулись на Екатерину с её фрейлинами. Женское воинство было растревожено словно пчелиный улей, а сопровождавшие царицу слуги были уже до головы нагружены покупками. — Нет, ты только подумай, эта дурацкая чалма не желает уступить мне тот коврик менее чем за сто золотых! — Екатерина показывала на роскошный ковёр, на котором вязью были вышиты некие суры из Корана.
— Позвольте, государыня, я доставлю себе радость и предложу вам сей презент! — выступил вперёд Волынский.
— Ах, Артемий Петрович, я и так не знаю, как тебя благодарить за вчерашний подарок — арапку с арапчонком, а ты уже в новые расходы входишь! — за противилась было Екатерина и глянула на Петра.
Но господин первый бомбардир был скупенек и не поощрял жёнкино мотовство. Вот и сейчас щекой дёрнул в знак неудовольствия, но сказал с лукавством:
— Чаю, у господина губернатора ныне весь Восток в кармане лежит! Пусть его платит!
Купец-бухарец с приказчиками быстро скатали ковёр и положили к ногам царицы.
А Пётр уже отвернулся, на ходу бросив Екатерине:
— Мы с господином губернатором в ихнюю чайхану идём! Женский пол они туда, как в мечеть, не допускают. Так что до вечера!
В чайхане и впрямь сидели одни мужчины, и казалось, не столько пили сколько благоговейно вдыхали чайный аромат.
— В такую жару, государь, чай — самый пользительный напиток! — улыбнулся Волынский, наблюдая, как Пётр скрещивает свои ноги-жерди, пытаясь усесться на ковре по-восточному. Сам Артемий Петрович за своё долгое посольство давно уже выучился этому искусству.
Подбежавший хозяин, узнавший императора (ведь его профиль был выбит на золотых и серебряных червонцах и рублёвиках, а царский лик красовался во всех присутственных местах и кабаках Российской империи), предложил было для царственного посетителя поставить столик со стульями, но Пётр отмахнулся, а Волынскому пояснил:
— Потерплю полчаса и на корточках. Зато все восточные купцы будут знать, что я чту их обычаи. Поступать надобно с ними с великим ласкательством, коль мы желаем сманить всю восточную торговлю на север.
И точно, меж сидевшими в чайхане купчишками сразу возник оживлённый гул: разве мыслимо, чтобы какой-нибудь шах из персидских Сефевидов или турецкий султан из потомков Сулеймана Великолепного так же вот почтили купечество, как сделал этот странный царь московитов?
Артемий Петрович разглядел среди купцов давнего знакомца по Исфагани армянина Манусова и сказал о том государю.
— Зови! — весело сказал Пётр. Хотя он обливался потом и ноги затекали, но зелёный чай был хорош и сбивал жару.
Манусов отвесил низкий поклон царю и ни за что не хотел садиться в его присутствии, пока тот сам не повелел.
— Как идёт торг? Не жалеешь ли, что доставил шёлк-сырец в Астрахань, а не в Алеппо иль в Смирну? — живо заинтересовался Пётр.
Хитрый армянин понял, что тут надобно отвечать без утайки, и признался честно, что цены на шёлк в Астрахани ныне упали, кроме него наехало много и других купцов из Гиляни.
— Так вези шёлк дале, в Петербург: ныне туда прямой путь водой. А оттуда, ежели не продашь сырец на шёлковые мануфактуры в Москве или в Петербурге, фрахтуй корабль — и через две недели ты в Амстердаме.
— А не ограбят ли нас разбойники на Волге? — напрямую спросил купец.
Пётр хмыкнул, спросив насмешливо:
— Ты мой флот из сотен боевых судов на реке видел? Чаю, там, где я проплыл, все разбойники надолго попрятались. У нас горцев нет, а Стеньке Разину ещё при моём батюшке голову на плахе срубили. Так что бояться вам, купцам, ныне в России нечего, да и на Балтике после Ништадтского мира — чистая вода! Плыви, с Богом, да торгуй, не мошенничай! А ты, Артемий Петрович, дай купцу добрую посудину и выправи льготную подорожную, чтобы никаких податей не платил. Ведь он доброе дело начинает, глянь, и других купцов за собой на север потянет, и пойдёт Великий шёлковый путь не в Смирну, а в Петербург! — Пётр отставил пустую пиалу, поднялся во весь свой огромный рост, привлёк к себе Манусова, поцеловал в лоб, сказал: — С Богом!
Невозмутимые краснобородые купцы-персиане в чайхане опять зашумели как мальчишки, потрясённые неслыханной царской милостью.
А Пётр, уходя из чайханы, доверительно положил тяжёлую длань на плечо Волынского:
— Вот что, Артемий Петрович, надобно и мне какой-нибудь презент для моей зазнобы выбрать!
— Да вот Манусов и выберет! — весело сказал генерал-губернатор.
Обрадованный купчина тотчас подскочил, затем отошёл к купцам-сотоварищам, с минуту пошептался, а затем повёл в самый дальний угол караван-сарая, в заветную лавку. И вынес на ладони красавец рубин, пылавший как влюблённое сердце.
— Сколько? — спросил восхищенный Пётр.
Но купчина приложил руку к сердцу:
— Не обижай, государь! Позволь и мне тебе дар поднести!
Пётр рубин взял, но решил всё-таки и личный презент княгинюшке поднести. И выбрал дорогой шёлковый платок, шитый золотом.
«Э! Государь-то, кажись, и впрямь влюблён!» — тревожно подумал Волынский. Ведь он-то все свои дальние расчёты связывал с Екатериной Алексеевной, своей великой заступницей и покровительницей.
Пётр и в самом деле впервые за долгие годы после своего увлечения Монсихой, казалось, вдруг потерял голову. Конечно, была ещё и Катя, но с ней всё было иначе: доверие, покой, привычка, а затем и дети. Правда, Екатерина всегда умела развеселить, да и в трудах и походах была ему прямой помощницей. В его кочевой жизни — настоящая полковница при первом полковнике.
Здесь же было иное. С той рождественской ассамблеи в Москве у Дмитрия Кантемира всё и началось. Старый князь был широко учен, знал не только западные — французский и итальянский, но и восточные — арабский и турецкий языки, ведал латынь и греческий. Как сына господаря Молдавии турки долго держали князя Дмитрия амантом-заложником в Константинополе, где он дружил и с греческими, и с мусульманскими богословами и философами, стал писать первые труды по истории и философии, занимался музыкой и даже посвятил султану Ахмеду свою «Книгу искусства музыки». Во время Прутского похода 1711 года Кантемир, будучи господарем Молдавии, перешёл на сторону Петра. И царь, даже окружённый турками на Пруте, не выдал молдавского господаря неприятелю, укрыл его в обозе, а после окончания войны наградил многими поместьями и произвёл в сенаторы Российской империи.
Пётр обычно любил побеседовать с учёным старцем за шахматами, но на сей раз, то ли оттого, что крепко захватил его праздник (на Рождество 1722. года в Москве всё ещё триумфовали Ништадтский мир), то ли от праздничной музыки, то ли от лукавых взглядов дочки князя — красавицы Марии, но не удержался, отошёл от почтенного хозяина и сам повёл танец-цепочку. В том танце все танцоры были повязаны друг с другом платочками, и куда вёл их глава кадрили, туда и шли. Вот тут-то он совсем по-мальчишески и завёл свою кадриль на самый чердак огромного боярского дома, подаренного когда-то Петром старому Кантемиру.