И в тот же день Артемий Петрович отправил Антремони к матушке-полковнице. А ещё через неделю у Марии Кантемир случился выкидыш. По той страшной июльской жаре никто тому и не удивился. К тому же знали, что княгинюшка переела зелёного винограда.
Ни Петра, ни верного Артемия не было в том загородном домишке, когда у Марии родилась мёртвая девочка. Был там только врач Антремони.
18 июля 1722 года небывалая по силе русская флотилия появилась на Каспии. Северный ветер весело надувал паруса более чем восьмидесяти крупных судов, за которыми следовали сотни стругов и островных лодок. Флот вёз десант в составе четырёх астраханских полков и двадцати батальонов отборной пехоты, переброшенной из Прибалтики, общим числом в двадцать одну тысячу солдат. Кроме того, по суше берегом в конном строю шли семь драгунских полков, двенадцать тысяч украинских, четыре тысячи донских казаков и более четырёх тысяч союзных калмыков. Грозная туча с севера нависла над Кавказом и Персией.
На царской яхте рядом с Петром вместо Марии Кантемир, болевшей после выкидыша, была его привычная спутница, матушка-полковница. Загоревшая под южным солнцем, весёлая и расторопная, Екатерина сама распоряжалась, как накрыть лучше стол в кают-компании, кого чем угостить и как приветить. По её проворству, прыти и стати матушке-полковнице никак нельзя было дать и сорока лет. Казалось, вот-вот полезет сама на мачту ставить паруса вместе с матросами. Тем более что её не укачивало, чем Пётр гордился как своим личным достоянием. А сама Екатерина ликовала: злая соперница осталась на берегу!
В кают-компании на столе красовался букет из роз, подарок догадливого Артемия Петровича, и их нежный аромат мешался с запахом крепкого трубочного табака.
Екатерина после обеда удалилась в свою каюту, распорядившись распахнуть окошки и иллюминаторы, и солёный морской бриз разгонял табачное облако. Среди оставшихся за столом мужчин пошёл разговор весёлый, вольный, тем паче что за обедом баловались изрядно ромом и водочкой, пили и моряцкий грог.
Впрочем, сам Пётр боле пробовал своё любимое венгерское, сравнивая его с красным кизлярским и астраханским.
— А всё-таки наше винцо кислее, чем венгерское, и почему так? — пытал он Волынского.
В ответ Артемий Петрович только руками разводил:
— Должно, в Астрахани почва селитренная, да и соли много. Я ведь посылал, государь, присланного тобой «виноградных садов мастера» Ивана Праха и в Дербент, и в Шемаху для покупки виноградных лоз, но не привилась та лоза на нашей почве.
— Словом, у Праха все дела прахом пошли! — гоготнул адмирал Апраксин.
— То, что Праха за лозой посылал, дело доброе! — строго прервал Пётр расходившегося после чарочки прославленного флотоводца. — Хвалю и за то, что училище для садовников в Астрахани учредил. Но отчего, ежели астраханская почва солёная, не развести сады и виноградники в другом месте, скажем в Гребенях?
— Э, государь! Почвы-то в Гребенях и на Тереке и впрямь отменные. Да вот незадача — горцы там набеги Делают!
— Эка невидаль, горцы! Мы шведа били, a тут какие-то горцы! — снова перебил разговор генерал-адмирал.
— И не говори, Фёдор Матвеевич, коли чего не знаешь! — Чувствуя царёву поддержку, Волынский отвечал дерзко и смело. — Кавказские горцы — самый что ни есть отчаянный народ. Казак его на пику, а он и с пики казака шашкой норовит достать. Потому из-за их наездов Гребени зело опасное место и заводить там сады и виноградники пока невозможно.
— А ежели усмирим горцев? — Пётр добродушно попыхивал трубочкой, пускал дым в круглое окошко.
— Тогда другое дело, государь. Думаю, учреди мы линию крепостей по Тереку, сразу Гребени станут цветущим садом.
— Яко Гилянь? — бросил с другого конца стола капитан-лейтенант Соймонов. За царский стол попал Фёдор Иванович впервой, но держался спокойно, с достоинством. Ещё бы, ведь все карты Каспийского моря, которое он описывал уже третий год, в его руках.
— А какова она, Гилянь? Да ты подойди сюда, налей-ка чарку доброй мальвазий.
— Гилянь, государь, приятнейший и полезнейший сад! — Соймонов потеснил Волынского, сел рядом с Петром. — В сей провинции ведь не токмо шёлковые деревья растут. Виноград и цитроны, померанцы и смоквы, гранаты и маслины — всё произрастает в таком изобилии, что край похож на райский Эдем. К тому же там на заливных полях возделывается лучший сорт риса, привезённый из Индии, и тем рисом Гилянь не токмо сама кормится, но и других кормит.
— Я вижу, ты не терял времени попусту! — Пётр, по всему видно, был очень доволен работами Соймонова. — Ну а скажи, господин капитан, какие гавани на Каспий самые удобные?
Об этом Пётр мог спрашивать Фёдора Ивановича в любой час. Даже разбуди его ночью, он тотчас бы отрапортовал: г — Дербент и Баку наиболее пригодны для великих судов по причине глубин (до сорока сажен), а бухта Энзели, что у персидского города Решта, самая безопасная от осенних штормов. Сей залив — как бы озеро на двадцать вёрст в обширности, и соединён с Каспием узким каналом. Суда здесь могут чуть ли не прямо к караван-сараям приставать! А от Решта, через. Казвин, идёт прямая дорога на Исфагань. Словом, государь, здесь самая удобная гавань для торговли и с Гиляныо, и с Персией! — решительно заключил Фёдор Иванович, который вообще-то не одобрял принятый план высадиться сперва в мелководном Аграханском заливе, дождаться там конницы, а только потом идти уже к Дербенту. Его бы, Соймонова, воля — он сразу плыл бы к Баку и Решту. По всему чувствовалось, что Каспий для этого обветренного и загорелого до черноты капитана стал за трёхлетнее плавание всё равно что родным домом.
Пётр слушал его как заворожённый. Чудной сказкой звучали для него слова: Гилянь, Ширван, Исфагань! А дале за ними крылась таинственная Индия. Не удержался, спросил капитана о заветном:
— Как мыслишь, какой путь в Индию для нас самый способный?
И здесь Соймонов тоже сказал вдруг своё:
— Я так рассуждаю, государь. Европейцам до Ост-Индии надобно через два океана плыть. А нам от Камчатки намного способнее до неё китайскими морями идти.
— Пустое! — отмахнулся Пётр. — Я то всё знаю, да то, далеко! А был ли ты в Астрабатском заливе?
Соймонов согласно наклонил голову.
— А коли был, то знаешь ли, что от Астрабада до Балха в Бухарин и до Водокшана на верблюдах только двенадцать дней ходу, а там в Бухарин средина всех восточных коммерций...
— На верблюдах сам, государь, не ездил, а вот бухта в Астрабате мелковата! — честно ответил Соймонов.
— Бухту и углубить при желании можно! — сердито буркнул Пётр. Но отпустил капитан-лейтенанта без сердца.
Вскоре, впрочем, Пётр сам убедился, что мелководье — самая великая пакость на Каспии. Уже при высадке в Аграханском заливе шлюпки не могли подойти к берегу, и солдаты брели до суши с пол версты по колено в воде. Матушку-полковницу и её фрейлин, чтобы не замочили ножек, матросы переносили на широких досках, так же как и мешки с мукой и прочие запасы.
А когда высадились, выяснилось: кавалерия, что шла по суше, ещё не прибыла. Пришлось прямо здесь у залива разбить палатки и стать лагерем. Июльская жара была нестерпимая, а в Аграхани не было ни одного деревца, кроме мелкого степного кустарника. Сильный ветер из калмыцких степей срывал палатки, нёс тучи песка и сухой пыли, порой закрывавшей солнце. Бывалые офицеры и солдаты вспоминали несчастный Прутский поход, когда вот так же шли через сожжённую солнцем степь, где последняя трава была уничтожена саранчой.
Наконец, на седьмой день, из пыльного знойного марева показалась конница генерал-майора Кропотова. Многие драгуны брели пешие, цепляясь за стремена верховых. Подскакавший к Петру Кропотов доложил, что корпус его по пути несказанно страдал от безводицы, а многие люди и лошади пали и от бескормицы, потому что на всём пути от Астрахани не встретили никакого обещанного астраханским губернатором провианта и заготовленного им якобы заране фуража и сена.