Пётр тут же на походном барабане отписал не без усмешки победителя Сенату в Санкт-Петербург: «Оный господин (Малмут) 19 августа нечаянно нас атаковать изволил (чая нас неготовых застать), которому гостю зело были рады (а особливо ребята, которые свисту пуль не слыхали) и, приняв, проводили его кавалерией и третью частью пехоты до его жилища, отдавая ему контрвизит...»
Контрвизит и впрямь оказался счастливым, и, как и предсказывал тарковский шамхал, наиб Дербента после взятия Андреевой слободы никакой противности русскому войску не оказывал и перед воротами сам вручил царю ключи от города. По старинному преданию, Дербент был основан чуть ли не Александром Македонским, установившим здесь, в узком проходе, соединявшем Европу с Азией, железные ворота. Теперь ключи от Азии оказались в руках Петра. Сенат, узнав о падении сей древней фортеции, поздравил «Петра Великого, вступившего на стези Александра Македонского».
Ничто, казалось, не препятствовало дальнейшему походу императора в Закавказье. Оттуда уже прибыли посланцы от единоверных правителей: грузинского царя и армянского католикоса. Оба звали Россию на помощь как супротив турок, так и персов, обещая выставить вспомогательное войско. Но на военном совете, собранном 29 августа в Дербенте, открылось, что после внезапного крушения двух караванов, провианта у войска осталось едва ли на три недели. У Петра ещё жил в памяти горький прутский урок, когда он пошёл навстречу туркам без провианта и угодил в страшную ловушку. Помнили о том и его генералы. И потому совет единодушно порешил, оставив сильный гарнизон в Дербенте, возвратиться осенью в Астрахань. На обратном пути по плану Петра была заложена крепость, именованная Святой Крест, и оставлен сильный гарнизон. Тем самым ограждались от набегов горцев на сады и виноградники в Гребенях.
Четвёртого октября Пётр благополучно приплыл из Аграхани в Астрахань. Но Персидский поход на том не закончился. 6 ноября Пётр I лично проводил эскадру Соймонова в Гилянь. Десант под командой полковника Шипова должен был высадиться в заливе Энзели и «перво идти в Рящ». Шипов и Соймонов приказ тот исполнили, и в ноябре 1722 года русские войска вошли в Решт. На другой год генерал Матюшкин с четырьмя полками высадился на Апшеронском полуострове и взял Баку. После того все юго-восточное побережье Каспия оказалось в руках России. Сам Пётр вернулся из Персидского похода в декабре 1722 года. При торжественном вступлении войска в Москву впереди вели арабского скакуна самых чистых кровей, на чепраке коня красовались ключи от Дербента.
— Сии ключи — ключи от всей Азии! — весело бросил Пётр иноземным послам. А про себя думал, что один из этих ключей — от Великого шёлкового пути, другой ключ — от пути в Индию.
На следующий же год выяснилось, что Пётр редко шутил понапрасну. В сентябре 1723 года персидский посол подписал в Петербурге договор, по которому шах Тохмас уступал Петру Великому провинции Ширван с Баку, Гилянь с Рештом и Мазандеран с Астрабатом. И снова в Петербурге гремел победный салют и был фейерверк. Столица триумфовала.
Никита созерцал сей салют из дома своего брата. Роман всё ещё был в постели, харкал кровью. «Доктор говорит, что пулей ему лёгкое задело, придётся менять гнилую петербургскую непогодь, переезжать в Москву», — говорила стоящая у окна Дуняша. А Никита созерцал пышный фейерверк и думал, какой дорогой ценой создана империя.
КОРОНАЦИЯ МАТУШКИ-ПОЛКОВНИЦЫ
По возвращении из Персидского похода влияние Екатерины Алексеевны на своего полковника возросло как никогда прежде. Злодейка Кантемирша удалилась от двора, а мелким шалостям своего старика Екатерина никогда не препятствовала. Пётр, впрочем, и сам в ту пору словно остепенился, больше сидел на месте в своём любимом парадизе, меньше стал скакать из одного конца России в другой, ведь поездки в двуколке по российскому бездорожью требовали железного здоровья. А здоровье-то убывало. Стоило съездить по весне на Ладожский канал, посмотреть работы, которые шли зело трудно и где людишки мёрли яко мухи, как поясницу так растрясло, что, вернувшись, сразу слёг и стонал несколько дней. Новый царский лекарь Блюментрост, сменивший скончавшегося Арескина, впервые почувствовал свою силу и стал выговаривать Петру за ту поездку. Пётр помнил, конечно, что отец Блюментроста лечил ещё его батюшку, Алексея Михайловича Тишайшего, но он-то сам «тишайшим» отнюдь не был. Накричал на лекаря, едва не прибил его палкою. Затем сказал уже отходчивее: «Болезнь упряма, природа знает своё дело! Но и нам надлежит бороться и заботиться о пользе государства, пока силы есть!» И, едва встав с постели, тотчас вернулся к государственным делам и заботам. Ныне, когда все войны счастливо закончились, более всего Петра тревожили дела внутренние. Государства всеобщего блага построить не удалось. Немногие, яко Меншиков, сказочно богатели, большинство впадало в нищету и убожество. И не о мужике речь шла — к нищете русского мужика привыкли.
Хуже иное: беднело северное купечество, после того как вся торговля из Архангельска повернулась в Петербург, где все дела вершили купцы-иноземцы; нищало среднее и низшее шляхетство, оторванное пожизненной воинской службой от своих деревень; стонал от возросших налогов посадский люд. Озолотились только близкие ко двору вельможи. Ране Пётр богатству ближних радовался, но теперь, при общем разоре, оно стало вызывать у царя иные чувства. Пётр всё чаще стал задумываться: а отчего это у сибирского губернатора, князя Гагарина, карета с золочёными колёсами? На какие такие шиши помощник Толстого по делам Тайной канцелярии Скорняков-Писарев, став главным управляющим на стройке Ладожского канала, сразу воздвиг себе пышные хоромы в Петербурге? Откуда берёт многие тысячи господин вице-канцлер, новоявленный барон Шафиров?
Гагарина, Скорнякова-Писарева и обер-фискала Нестерова казнили, барона Шафирова в последнюю минуту сняли с плахи и заточили в темницу, но прав был обер-прокурор Ягужинский: воровства в России, видать, не извести! Одних казнили, заменили новыми, но те ещё более развернулись.
Друг любезный, Данилыч, средь бела дня ограбил целый полк на Украине, украл землю у казаков. Пришлось назначать ревизионкомиссию по делу светлейшего. Проворовался и другой бывший любимец, Артемий Волынский. Пришлось и в Астрахань назначить следствие. От всего этого у Петра часто случались припадки, болела голова. Хорошо ещё, что рядом друг верный, Катеринушка, снимает боль, успокаивает. Больного Петра посетил посол французский, маркиз Кампредон. Просил не огорчаться — ведь всё в этом суетном мире относительно, а наше существование заключено в трёх словах: жить, умереть и быть судимым вышним судом!
J Впрочем, похоже, француз-то о вышнем суде молвил для красного словца. Маркиз Кампредон настолько был поглощён суетными житейскими делами, что о Боге особливо и не задумывался. После Ништадтского мира и провозглашения Петра императором маркиз всецело был занят сладкой мечтою: сосватать одну из русских принцесс — Анну или Елизавету — за подрастающего в Париже короля, Людовика XV. Пётр замыслам тем не противился. Правда, за Анну сватался какой уже год живший в Санкт-Петербурге герцог Голштинский, но у Лизаньки рука была свободной и Пётр готов был отдать любимую дочь за Бурбона. Сие укрепило бы и престиж молодой империи, и франко-русский союз, основу которого заложил ещё Амстердамский договор 1717 года, заключённый после путешествия царя во Францию. Там, в Париже, Пётр не только сам видел пятилетнего короля, но и, подхватив его на руки, поднялся с ним по лестнице, весело бросив встревоженным придворным: «Всю Францию несу на себе». Так что впечатления о Людовике у него были самые добрые. Ведь король-мальчик смеялся, доверчиво прижавшись к огромному дяде. И потому маркиза Кампредона принимали при петербургском дворе с отменной учтивостью, а в Париж был отправлен в свой черёд опытнейший дипломат князь Куракин, дабы способствовать тому сватовству.