Надобно было заняться внутренними законами и установлениями для молодой империи. Впрочем, Пётр I готовился к этим трудам уже третий год, когда сразу после Ништадтского мира отправил в Швецию молодого гамбургского юриста Фика, дабы оный ознакомился со всеми законами и установлениями Шведского королевства. Тогда он ещё полагал, что шведы, которые оказались учителями в трудах воинских, такими же явятся и в трудах мирных.
Но вот Фик явился недавно из своего заморского вояжа и объявил, что хотя законов в Швеции много и он привёз с собой целый сундук фолиантов, законы те сами шведы, после того как погиб Карл XII, все переменили и шведская аристократия там ныне такую власть забрала, что Швеция, почитай, стала родной сестрицей польской шляхетской республике, Речи Посполитой. Ну а политичные порядки в Польше, где «каждый шляхтич в огороде был равен воеводе», Пётр I и его приближённые сами отменно ведали. Во время Северной войны случалось, что почти вся Речь Посполитая была под русской рукой.
Посему Пётр определил Фика в Камер-коллегию, ведавшую всеми финансами Российской империи, и приказал ему на досуге разобраться со шведскими законами вместе с президентом коллегии князем Дмитрием Михайловичем Голицыным. «Старик он злой, желчный, супротивник многих моих перемен, но не шепчет о том за спиной, а говорит прямо, открыто. К тому же и сам учен в Италии и Рагузе, читал и Макиавелли, и Томазия Гоббса, и Локка, и Гуго Гроция. В сих делах ему нет равных...» — думал Пётр, отдавая Фика под начало Голицына и приказав обоим подготовить ему краткий экстракт, что из прежних шведских законов пригодно для империи Российской.
Пока же, дабы не тратить время втуне, Пётр решил завершить то, что было начато, да не закончено сполна: «Гисторию Свейской войны» и «Морской устав». Он положил себе за правило каждое утро натощак, пока голова ясная, три часа сидеть за письменным столом, и так же как он выполнял все свои зароки, выполнил и этот. К немалому удивлению вельмож, не мчался с утра в Адмиралтейство и не шёл к Нартову в токарню, а сидел перед листом чистой бумаги. И здесь понял, сколь трудна бумажная работа. Правда, дописывать Морской регламент было легче, чем сочинять общую «Гисторию», ведь первые морские установления он дал ещё в молодости, во втором Азовском походе в 1696 году.
Сколь давно всё это было — и весенний разлив Дона, и скрип сотен уключин на галере «Принципиум», и весёлый дебошан французский Франц Лефорт, определённый, к немалому удивлению, в великие адмиралы... Пётр закрыл глаза, вытянул на столе огромные жилистые руки... и увидел вдруг, как качается на мачте передней галеры красный фонарь. Такие фонари он приказал поднять на мачтах каждого судна, дабы в ночной тьме не налетали друг на друга, не мешали порядок в караване. И порядок в караване он тогда наладил, а вот как наладить порядок между людьми? Конечно, в старину говорили: порядок от Бога! Но Божий порядок есть только на небесах, а здесь, на земле, порядок соблюдает власть помазанника Божьего, его власть! И ныне, когда он дорабатывал статьи «Морского устава» (первое издание уже вышло), приходилось вникать в самые мелочи.
Он задумчиво погрыз ноготь (дурная привычка, от которой отвыкнуть так и не мог) и застрочил быстро, пропуская буквы, спешил, дабы не забыть в Регламенте простого матроса и на берегу, так как гуляют морские черти здорово и крепко. «Аще кто девицу изнасильничает, — разлетались брызги чернил, — да сказнён будет смертию». Пётр остановился, вспомнил, как по взятии Нарвы самолично заколол несколько таких насильников. Подумал, что снова явится большая кровь, и приписал уже отходчиво: «При суждении о сих делах судья должен поступать, впрочем, с великим рассуждением: где и когда сие учинено, кричала она или не кричала, есть ли у неё ссадины или кровоподтёки, когда она на то жалобу принесла, тотчас же или помедлив день или два... тогда часто по всему видно бывает, что и она к тому немалую охоту имела. Некоторые, правда, полагают, что публичная девка изнасилована быть не может, но сие неправильно, ибо насилие всегда есть насилие, и надо на самое дело и обстоятельства смотреть, невзирая на персону, над коею учинено». Пётр довольно хмыкнул, подписал: «Статья 116».
День с утра задался, не упущено было ещё одно, пусть и малое, но дело.
«Вершить дела с утра, что открывать путь аппетиту!» — мелькнули слова покойного доктора Арескина, с которым вместе ездил в Париж, посетил там заседание Академии наук.
И тотчас вспомнилось, ещё одно незавершённое дело. Славный французский географ, академик Делиль, тогда, в Париже, просил снарядить экспедицию, дабы спроведать, соединяется ли Азия в Сибири с Америкой. И он обещал сие спроведать.
Вернувшись из Парижа уже в январе 1719 года, отправил в Восточную Сибирь двух навигаторов, Ивана Евреинова и Фёдора Лужина, наказав им строго: «Ехать вам до Тобольска, и от Тобольска, взяв провожатых, ехать до Камчатки и далее... и описать тамошние места, сошлася ль Америка с Азиею, что надлежит зело тщательно сделать».
Навигаторы были в той командировке три года, но за неимением на Камчатке больших судов в открытый океан выйти не смогли и недавно представили токмо карту ближних к Камчатке Курильских островов. Ныне следовало снарядить в те края великую экспедицию и поставить во главе оной знающего и толкового капитана. И сие надобно обдумать и обговорить с генерал-адмиралом. Пётр вышел в столовую, где уже был накрыт малый стол. За столом и не заметил, как съел кусок холодца, потом налил чарку «Петровской» и обвёл глазами столпившихся у дверей вельмож.
— Фёдор Матвеевич! Присаживайся! — повелел он генерал-адмиралу Апраксину.
Поднёс и ему чарку. Генерал-адмирал крякнул, но выпил бодро, по-моряцки. Пётр одобрительно усмехнулся, затем спросил озабоченно:
— Кому можно отдать команду над назначенной Великой северной экспедицией?
— Да лучше коммодора Витуса Беринга, пожалуй, и не сыскать! — сразу нашёлся генерал-адмирал.
Фёдор Матвеевич Апраксин, может, и не был великим флотоводцем, но капитанов своих знал хорошо, и Пётр ему в том крепко верил.
— Витус Беринг — потомственный моряк, многому учен, и хоть и датчанин, а говорит обычно по-русски, да и с нашими офицерами и матросами в обхождении прост! Такой моряк, государь, в деле не подведёт! — Апраксин загорячился.
Вот эту черту и любил Пётр в своём генерал-адмирале — Фёдор Матвеевич за своих офицеров всегда горой. Пётр весело улыбнулся, вспомнил, как однажды застал он генерал-адмирала, самолично загоняющего сваи на Крюковом канале вместе с кадетами из Морского корпуса. На царский вопрос, что значит сие магнифико, генерал-адмирал ответствовал честно, не лукавя: коли определил петербургский губернатор, светлейший князь Меншиков, сих отроков, вместо того чтобы флотскому искусству обучать, тяжёлые сваи на каторжной работе забивать, то и он, адмирал, будет им в том прямой помощник. А кораблями и флотами пусть приказчики Меншикова управляют!
Пётр честность ту оценил, тут же приказал кадет возвернуть в Кронштадт на корабли и отдать в науку добрым капитанам. Алексашку же познакомил в тот день ещё раз со своей дубинкой, правда, келейно. «Да, видать, понапрасну. Сей прощелыга давно мою дубинку почитает за царскую милость!» Пётр глянул в дальний угол, где смиренно укрывался светлейший. И пришла вдруг лютая злость на сердешного друга — ведь на столе давно лежит бумага от генерал-прокурора Ягужинского, в коей перечислены многие вины светлейшего. И среди оных — самая страшная: мало того, что уворовал миллионы, так ещё перевёл многие тысячи на амстердамский банк.
«На чёрный день. За границу бежать изготовился, друг сердешный!» Пётр поманил к себе пальцем Меншикова.
Светлейший подошёл робко, как бы ожидая удара. Да и то сказать, судьба его в последнее время была самая незавидная. После раскрытия почепского дела, в коем выяснилось, что светлейший без стыда без совести уворовал в Почепе земли у казаков Стародубского полка, ему пришлось не только возвернуть захваченную землю, но лишиться прежней царской милости и доверия: Меншиков был снят с должности первого президента Военной коллегии. Его оставили, правда, сенатором, но настырный обер-прокурор Пашка Ягужинский продолжал вести следствие о многих винах светлейшего, и мало ли что прокурор мог ещё раскопать, понеже во времена своего великого фавора Александр Данилович и впрямь перестал различать, где его собственная казна, а где государева. А ведь был богатейшим, вельможей в Российской империи, имел сто тысяч душ крепостных, рыбные промыслы на Каспии и на Белом море, соляные варницы, стекольные, суконные и шёлковые мануфактуры, дворцы в Петербурге. «Так нет, всё ему мало, мало и мало. Ещё свои долги казне не возвернул, а уже сразу за Почепом требует себе на Украйне Батурин». Пётр как бы с любопытством взглянул на побледневшего от страха Меншикова. Но не вскочил, не закричал, не прибил. Гнев его словно ушёл в печаль о старом и верном камраде, с которым прошли все молодые годы. Сказал тихо: