— День добрый, мастер! — услышал вслед за тем Никита такой знакомый до сердечной боли грудной ласковый голос и согнулся в новом поклоне.
А когда распрямился, встретил нежный и зовущий взгляд Мари Голицыной. Глаза у Мари прежние, с поволокой. Жемчужно-пепельные — так он определил их цвет ещё во Флоренции. И вспомнилось, как она закрывает их под поцелуями.
— Ах, да вы старые знакомцы! — Головкина не без насмешки оглядела парочку и обернулась к барону: — Что я вижу! Опять на столе у вас, сударь, целый телёнок! Да разве при вашей комплекции можно сие позволить?
Катиш без стеснения, как бы желая показать, что в этой компании все свои, похлопала барона по округлому, крепкому ещё брюшку. Впрочем, кто-кто, а она сию вольность могла себе и позволить — ведь они с бароном были даже помолвлены. Правда, у Катиш Головкиной имелся ещё один женишок на примете — сам генерал-прокурор Пашка Ягужинский. Да токмо жаль, оный славный амантёр пока ещё женат. Хотя сему горю можно и помочь — развод-то на что дан!
— Ну веди, показывай нам храм Мельпомены! — приказала Головкина властно — то ли как будущая жена, то ли как лицо, близкое к генерал-прокурору.
— Прошу! — Строганов повёл своих гостей через картинную галерею, где Никита меж портретами французской школы нежданно увидел и тот флорентийский портрет Мари Голицыной.
— Как он сюда попал? — вырвалось у Никиты.
— Да всё бывший муженёк Мари, Бутурлин. Проиграл нашему барону в карты женин портрет! Хорошо саму жёнку не проиграл, вовремя его бросила! — желчно ответствовала за Мари Катиш Головкина, и Никита подумал, что, пожалуй, не зря её прозвали при дворе «петербургской осой».
А барон тащил их уже через какие-то совсем старомосковские светёлки и горницы, где при их появлении девушки-кружевницы прекращали пение, вскакивали и кланялись господам.
— Да сколько же у тебя девок, барон? — Катиш задорно подтолкнула своего суженого. — Никак, за сотню? И все такие красавицы. Гарем, яко у султана турецкого!
Барон смущённо оправдывался, что эти девки — отменные кружевницы, купленные за немалые деньги.
— Голосистые, что и говорить! А ведь они, пожалуй, в нашем спектакле и хор могут составить, а самых изрядных и в балете представить можно! — Катиш Головкину, похоже, совсем не смущала гаремная жизнь её женишка, все её помыслы были уже там, на сцене.
Никита, побывавший в театрах Дрездена, Венеции и Парижа, сразу же оценил строгановскую сцену за простор и удобство. Да и голоса под этим высоким потолком звучали отменно!
— Нам срочно надобен занавес и декорации к трём действиям и шести картинам! — перечисляла меж тем Головкина художнику свой заказ.
— Работать-то я буду не один — с Миной Колокольниковым, а он скор на руку, за два месяца и закончим! — весело ответил художник.
— Не за два месяца, а за две недели потребно закончить!
Катиш Головкиной не терпелось со спектаклем, яко со спуском линейного корабля. Ещё бы, у неё и генерал-прокурора Ягужинского с этим действом были связаны великие замыслы: хотели зазвать в театр самого царя и показать ему в интермедии сценку о рогатом муже. Дабы тем окончательно решить судьбу коронованной мужички и ненавистницы, матушки-государыни. Первый-то шаг уже сделан. Намедни, когда царь воротился с Ладоги, Катиш самолично подбросила под его дверь подмётное письмецо, где столь толково и подробно было сказано об амурах Екатерины Алексеевны с её галантом-красавчиком, что не верить сему письму было никак нельзя. И ныне в царском дворце идёт шумный спектакль. «Ну а здесь мы устроим оному продолжение!» Катиш Головкина победно оглядела тёмную залу и сказала строго, по-государственному:
— Дело важное, не терпит отлагательств, так что закончишь всё за пару недель.
Но художник — каков наглец! — только плечами пожал:
— Ищите другого мастера, сударыня.
Что за дело ему, вольному художнику, до государственных забот Катиш Головкиной!
— Послушай, Никита, я ведь беру на себя все расходы! Нанимай с десяток подмастерьев! — поспешил на выручку своей невесте барон.
Однако мастер упёрся:
— Зачем мне своё доброе имя в спешке терять? Ведь не подмастерьям же работу подписывать, а мне.
И здесь вдруг вмешалась Мари.
— Ну а если я попрошу... — сказала тихо. — Напишешь за три недели?
Никита обернулся к ней и снова увидел эти глаза с поволокой и подумал, что ежели сейчас откажется, то никогда боле не увидит так близко Мари.
А она улыбнулась тайно, заговорщически:
— Я и сама помогать тебе буду. Ведь мастер ещё во Флоренции научил меня растирать краски...
И Никита покорно наклонил голову.
Когда Пётр двадцать три года тому назад высылал Анхен Монс из России, после того как ему открыли глаза на её любовные шашни на стороне, он никак не думал, что семейство немецкого кабатчика из Кукуя ещё раз вторгнется в его личную жизнь. Но, должно быть, именно Монсам было самим Богом суждено наказать его за чрезмерную гордыню.
«Человек — самовластен!» Когда Пётр громко говорил всем об этом, он имел в виду себя, поелику единственным самовластцем в России был только он, император. Но на поверку был самовластцем лишь по названию, а на деле и им правила Божья воля. И вот сперва ему изменяет Анна, преступив через их любовь, которая всегда казалась ему нерасторжимой, а через годы её младший братец Виллям Монс наносит второй удар, соблазнив своей смазливостью эту дуру сорокалетнюю, Катьку-чухонку.
Он намеренно употреблял сейчас самые злые слова о своей жёнке, отгораживаясь ими, яко щитом, от той простой истины, что Екатерина прочно вошла в его жизнь и выкинуть её так же легко, как когда-то выкинул Анну, он просто не мог. Прежде всего, от Екатерины были на руках две дочки, его кровь, к которым он привязан, как ни к кому на свете. Разве что покойную матушку Наталью Кирилловну он любил столь сильно, но в то же время и иначе, чем своих сорок-баловниц.
Вот и сейчас он слышит их лёгкие шаги и голоса в верхних покоях. Старшая, Анна, конечно же, всё знает, и только младшая, Лизанька, остаётся в счастливом неведении и как ии в чём не бывало разучивает звонкие песенки за клавесином. Впрочем, и она видела, наверное, зарёванные глаза своей матушки, но значения сему не придала: мало ли слёз лила на её короткой памяти матушка, становившаяся с годами всё более слезливой. Вот и сейчас, поди, рыдает, запёршись в своей спальне, после того как он не допустил её до решительного объяснения.
Да и что тут объяснять! Как только он по прибытии получил подмётное письмецо (узнать, кто писал, пока так и не удалось — все буковки в письме написаны левой рукой), тотчас приказал гвардии майору Ушакову начать следствие. И Виллим Монс при первом же кнуте повинился. Призналася в сводничестве и Катьки на подружка, генеральша Балк.
Так что дело было раскрыто через первую лёгкую попытку. Правда, не допрашивали под кнутом главную виновницу и ответчицу — Екатерину Алексеевну, поскольку не было на то его царской воли.
А как он мог дать волю своему гневу? Ведь позор лёг бы на всю царскую семью, и прежде всего на его дочерей. И конечно же, не состоялась бы помолвка Анны с герцогом голштинским. Вот почему Катька отделалась пока лёгким испугом, а вечор состоялась наконец помолвка Анны. Но с Катькой во время помолвки он и словом не обмолвился. Более того, приготовил ей страшное напоминание. Пётр взглянул на голову казнённого намедни Виллима Монса, стоявшую в банке со спиртом. Голову красавчика-немчика государь препарировал собственноручно — недаром слыл учеником славного голландского анатома Рюйша. Голова получилась яко живая, и токмо смертельный оскал зубов прикрыть не удалось. Хотя оно и лучше — будет для Катьки страшным напоминанием о той злой участи, которая и её со временем поджидает. Нет, он не сошлёт её сразу в монастырь, как первую свою жёнку, Дуньку Лопухину. Ту дуру он сослал не за измену, а просто за её природную глупость.
Здесь же иное, и быть Катьке-мужичке со временем битой и поднятой на дыбе! Пётр хрустнул сильными пальцами, и глаза налились безумием, словно уже узрел кровь на белоснежных плечах, которые столь часто целовал. С трудом остыл и вдруг поразился: отчего же это он так ревнует Катьку к мёртвому Монсу? Ведь когда брал её в жёны, знал же, что она солдатская девка, которая с кем только не спала — и со шведским капралом, и с русским солдатом, и с другом сердешным Алексашкой. Да и покойному фельдмаршалу, Борису Петровичу Шереметеву, не токмо портки стирала! И вот поди же, ни к кому из тех бывших амантёров он Катьку не ревновал, а к Монсу сразу же прикипел лютой ненавистью. И не потому даже, что Монс был братом покойной Анхен и выходило, что Анхен мстила ему даже из могилы. Нет, здесь иное!