— Да оно по-польски, видать, написано, а я не разумею польскую речь... — Андрей Иванович смущённо вертел распечатанный конверт.
— Не велика беда! Наш ротмистр и по-польски, и по-немецки читает! — Чириков протянул письмо Роману.
— «...Смиренно просим Вашу королевскую милость, — хриплым и грубым с мороза голосом читал Роман, — дабы для избавления дедизны свою крепкую руку к нам простереть изволил... Чекаю счастливого Вашей королевской милости к нам прибытия да возможно соединённым оружием неприятельскую московскую силу в способное время победити...»
— Вот гадина! — от души вырвалось в этом месте у Чирикова.
— «Того ради... ожидаем пришествия Вашей королевской милости аки избавителя и, прося о том покорно, лобзаю тысячинократно непобедимую десницу Вашей королевской милости. Моего милостивого пана верный подданный и слуга нижайший Ян Мазепа, гетман», — закончил Роман письмо при всеобщем молчании.
— Нужное нам письмо! — задумчиво молвил наконец Ушаков, — Пожалуй, я сам доставлю его государю. А ты, ротмистр, возьми с собой десяток добрых драгун — отвезёшь со мной Феську Хлюса прямо в Лебедин, в царскую ставку! — Ушаков тотчас хотел было отправиться в путь, да, на счастье Романа, вмешался Лука Степанович, не отпустил без обеда.
За наваристым борщом и галушками выпили по доброй чарке горилки на дорожку.
— Ты откуда языки-то ведаешь? — полюбопытствовал за столом Ушаков.
— Я, господин майор, три года служил в русском корпусе у короля Августа. Прошёл всю Польшу и половину Германии. Как тут без языков! — весело ответил Роман. Он был рад и поимке Феськи, за что явно будет ему царская милость, да и просто обрадован поездке в ближайший тыл, где можно отогреться и передохнуть от трудной службы в постоянных разъездах при таких лютых морозах.
— А ведь Корнев, как и ты, новгородец, Андрей Иванович! — вмешался Лука Степанович. Чириков раскраснелся от горячего борща и от пропущенной чарочки и был очень доволен, что Ушаков сам отправляется к государю, а значит, убедит царя и господ генералов принять его хитрый план — как выманить свейского короля из Ромен.
Ушаков тотчас принялся расспрашивать Романа о Новгороде, и скоро они нашли сродственников и знаковых. Впрочем, разговор был недолгий. Андрей Иванович спешил к государю и потому предложил Роману договорить обо всём в своей кибитке. Когда денщики укутали их в тулупы и набросили поверх медвежью полость, тройка лошадей рванула и понесла кибитку с такой скоростью, что снежная пыль полетела из-под полозьев.
Позади, в окружении десятка драгун, следовали сани, где лежал связанный по рукам и ногам Феська Хлюс, а рядом восседал, поблескивая своим единственным глазом, могучий Пров, чей татарский аркан и помог поймать Мазепиного гонца. В Лебедин прибыли к вечеру, но государя там не оказалось.
— Выехал в Сумы встречать царевича! — сообщил дежурный офицер, гвардии майор Бартенев.
— Откуда такая любовь отцовская? — не без удивления вопросил Ушаков. Оба гвардейца были лицами, приближёнными к Петру, и хорошо ведали, что между отцом и сыном пробежала чёрная кошка.
— Ныне всё то забыто! — Бартенев сказал как отрезал. — Государь-царевич привёл из Москвы в сикурс пять новых полков пехоты. Да по дороге, должно, простудился. У него сейчас сильный жар! А ты сам, Андрей, ведаешь, что иных наследников мужска пола у государя пока нет. Вот он и помчался к сыну! Ведаешь самое тяжкое?
— Ведаю... — мрачно ответил Андрей Иванович. — Ведь ежели наследник скончается, государь останется один яко перст. А на войне пульки-то не разбирают!
— То-то и оно! С болезнью царевича вся династия шатается! — Бартеневу тоже было не до улыбок.
— Эх, надобно Петру Алексеевичу заново жениться да ещё пару сынов заиметь! Тогда у нас никакой новой смуты не выйдет! — сумрачно размышлял Андрей Иванович, ворочаясь в кибитке, как медведь в берлоге.
На рассвете примчались в Сумы. Пётр тотчас принял Ушакова. Глаза у царя были красные: то ли от бессонной ночи у постели сына, то ли от слёз.
«Неужто он за сына так плакал?» — мелькнуло у Ушакова, который не раз слышал, сколь резко отзывается государь о наследнике.
— Лучше нашему молодому человеку, гораздо лучше! — радостно сообщил Пётр.
Видать, за бессонные ночи у постели сына он многое передумал. «А может, и зря я так принуждаю Алёшку к ратному делу? Он же совсем другой человек, чем я, и то, что нравится мне, может не нравиться ему!» — впервые Пётр так думал о сыне. Дотоле он просто не отделял Алексея от себя, почитая своей прямой частицей. «А вдруг не выдюжит?» Ночью он гладил Алёшку, как дитё, по горячей головёнке, и в душе просыпалась, казалось, давно ушедшая отцовская нежность.
И царевич обрадовал — выдюжил. Сегодня поутру отошёл от бреда и произнёс слабо, но явственно:
— Батюшка, ты здесь?!
— Здесь я, Алёша, здесь! — Пётр нагнулся и поцеловал царевича в лоб, с радостью отмечая, что жар спал, а Алексей в ответ улыбнулся ему, как когда-то в детстве — широко и открыто. И в душе Петра дрогнуло: «Непременно поставлю я ныне церковку Алексею Божьему угоднику, коль дал зарок нашему Господу! Быть по сему!» — Выздоравливай, Алёша, и гляди веселей. Помни, весёлость, она любую хворь прогонит! — Пётр и сам вышел от царевича с радостью и чувствовал, как к нему возвращаются силы и он опять может работать и действовать.
— А ну представь мне этого Феську Хлюса! — громко приказал он Ушакову.
Роман ввёл Хлюса в царскую горницу.
— Ба, Корнев, опять ты отличился! — весело приветствовал его государь.
— Не я, а сержант Пров языка того заарканил! — честно признался Роман.
— Позвать молодца-сержанта! — распорядился Пётр.
Великан-драгун ввалился в горницу из сеней, окутанный облаком морозного пара. Когда облако растаяло, Пётр сразу разглядел повязку на одном глазу великана и спросил с участием:
— Где глаз-то, сержант, потерял?
Пока Пров мялся, на выручку ему поспешил ротмистр и бодро отрапортовал:
— Ещё под. Лесной Прова швед угостил!
— Да, крепкая там была баталия! — Пётр всегда вспоминал викторию под Лесной с удовольствием и почитал её впоследствии матерью Полтавской победы.
— Сержант и там отличился наособицу, взял неприятельский штандарт! За сей подвиг и первый чин полупил! — бодро продолжал Роман.
— Это хорошо, что о солдатах своих не забываешь, Корнев! Сегодня же представь сержанта в вахмистры. Ну а теперь переведи нам сию грамотку.
По мере того как Роман читал послание Мазепы, лицо царя всё более и более хмурилось. В измене Мазепы он видел и свою личную вину. Так доверял оборотню, что рыдал ему невинных страдальцев — Кочубея и Искру!
— Сколь высока мерзость предателя! — У Петра заходили скулы на лице, когда Роман закончил читать гетманское послание. — Верите ли, други, ведь ещё на днях сей Иуда предлагал мне выдать самого свейского короля со знатнейшими его генералами, напав воровским способом на шведскую штаб-квартиру. А ныне опять переметнулся и прямо зовёт королька Станислава на Украйну. Да на сем клятвопреступнике и клейма ставить негде! — И, обернувшись к вошедшему Головкину, приказал грозно: — Ты, Гаврила Иванович, отпечатай немедля Мазепино послание и пусти по всей Украйне. Пусть казаки сами видят, какую им злую участь готовит Ян Мазепа, как он снова хочет отдать их под панскую власть. Думаю, тогда многие из казаков Богдана Хмельницкого вспомнят и к нам сами придут!
— Что е этим-то делать, государь? — Головкин показал на Феську Хлюса.
— Поднять на дыбу, пусть правду скажет! — гневно кинул Пётр.
— Не треба, не треба! — возопил Хлюс, падая в ноги царю. — Я и сам всё расскажу.
— Хорошо, встань! Я сегодня добрый! — Лицо Петра В впрямь озарила улыбка — вспомнил о выздоровлении царевича. — Говори, как поживает Иуда, которого я велю во всех церквах проклинать.
— Живёт та клята Мазепа в Ромнах, во всяких роскошах: на стенах ковры дивные, убраны дорогим оружием, — скороговоркой тараторил Хлюс. — Однако шведы следят за Мазепой зорко. В сенях и в доме стоят крепкие караулы — солдат полная рота! — не утаивал Феська, зная, что чем больше он скажет, тем дальше от него будет страшная дыба.