Потому так дрогнуло сердце царевича, когда в утренний час постучался в его дом в Преображенском царский гонец. Вошедший высоченный офицер с правой рукой на перевязан отрекомендовался Лукой Чириковым. Царевич, прежде чем распечатать письмо, глянул тревожно и вопросительно, но по широкой улыбке, игравшей на лице бравого полковника, сразу понял, что виктория вышла полная. И отлегло на сердце.
А Чириков уже читал, как боевой приказ, царское послание:
— «Объявляю вам о зело великой и нечаямой виктории, которую Господь Бог нам чрез неописанную храбрость наших солдат даровати изволил, с малою войск наших кровию таковым образом...»
Тут царевич перебил Чирикова, тревожно спросил:
— Был ли сам государь в деле?
— В первых рядах обретался... — пробасил Лука Степанович. — И когда шведы прорвали первую линию Новгородского полка, государь сам повёл в атаку второй батальон новгородцев и восстановил фронт!
— Не ранен ли батюшка? — Царевич-то думал о своём.
— Бог миловал! — Чириков искренне помолился на висевшие в святом углу образа. — А ведь три пульки в Петра Алексеевича угодили. Но обошлось: одна застряла в седле, другая сорвала треуголку, а третья в грудь было ударилась, да Пресвятая Богородица заступилась, и пулька расплющилась о Константинов крест, который государь повесил на себя перед баталией.
Царевич, успокоенный рассказом Чирикова, кивнул и велел продолжать чтение.
— «...Сего дня на самом утре, — снова забасил Чириков, — жаркий неприятель нашу конницу со всею армиею конною и пешею атаковал, которая хотя зело по достоинству держалась, однако принуждена была уступить, тако ж с великим убытком неприятелю...»
Здесь уже Чириков не выдержал — видать, всё ещё стояли у него перед глазами затянутые пороховым дымом полтавские равнины.
— Швед о наши передовые редуты сразу лоб-то и расшиб. Я сам со своими белгородцами в том деле был! — не без хвастовства принялся Лука Степанович растолковывать царевичу утренний бой. — И две свои колонны — пешую генерала Рооса и конную Шлиппенбаха швед сразу потерял. Армия-то королевская подалась влево, а те колонны шведов вправо. Тут-то, по приказу государя, Александр Данилович Меншиков с драгунами и генерал Ренцель с гренадерами на Рооса и Шлиппенбаха ударили, загнали шведа в лес и после жаркого боя в полон взяли. Здесь-то меня, — Чириков простодушно улыбнулся, — пулькой в руку и задело!
Но царевич о подвигах Меншикова слушать дале не пожелал, взял батюшкино письмо и сам вслух продолжал чтение:
— «Потом неприятель стал во фрунт против нашего лагеря, против которого тотчас всю пехоту из транжамента вывели и пред очи неприятеля поставили на обоих флангах. Что неприятель, увидя тотчас, пошёл атаковать нас. И тако о девятом часу перед полуднем генеральная баталия началась. В которой хотя и зело жестоко в огне оба войска бились, однако же долее двух часов не продолжалось, ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали...» — Царевич в сём месте хмыкнул — по всему видно, что батюшка очень доволен, коль над неприятелем посмеивается. — «...наши встречно пошли и тако оного встретили, что тотчас с поля сбили и знамён и пушек множество взяли... Також и генерал-фельдмаршал Рёншильд с четырьмя генералами, а именно: с Шлиппенбахом, Штакельберхом, Гамильтоном и Розеном, також первый министр граф Пипер с секретарём Цедергельмом в полон взяты, при которых несколько тысяч офицеров и рядовых взято. О чём подробно вскоре писать будем, а ныне за скоростью невозможно...»
«Батюшка, видать, сильно торопился с письмом, писал, когда ещё не сосчитали всех пленных», — отметил про себя царевич. — «И единым словом сказать, вся неприятельская армия Фаэтонов конец восприняла. А о короле ещё не можем ведать, с нами или со отцы нашими обретаются. А за остальными разбитыми неприятельскими войсками посланы генерал-поручики Голицын и Боур с конницею. И о сей у нас неслыханной новине воздаём мы должное благодарение победодателю Богу, а вас и господ министров и всех наших с сею викториею поздравляем. Приведён ещё князь виртембергский, сродственник самого короля шведского».
— А сам Каролус где ж, по-твоему, обретается? — закончив читать письмо, царевич снова обратился к Чирикову.
— Полагаю, князь Михайло Михайлович Голицын настигнет короля со всею его побитой армиею у Переволочны, что на Днепре.
— А сможет ли Каролус через Днепр переправиться? — спросил царевич задумчиво.
— Всю Переволочну бригадир Яковлев в походе своём к Запорожью ещё по весне разорил, и переправа там зело трудная. Так что уйдёт король или нет, один Господь ведает! — Лука Степанович ещё раз перекрестился и затем сказал по-государственному: — Письмо государя велено нынче же напечатать яко победную реляцию и в листах по всем церквам разослать, дабы их с амвонов святые отцы зачитали. Пусть весь народ русский услышит о сей нечаянной и неслыханной виктории.
Ив тот же день над Москвой, а вскоре и над всей Россией грянули победные колокола, возвещая о великой Полтавской виктории. И вся страна поняла, что вступает в новые для себя времена.
У царевича же в Преображенском был устроен изрядный праздничный банкет. В своих апартаментах царевич принимал русских и иностранных министров, знатных вельмож и офицеров. Среди женского полу на сем трактовании была царевна Наталья Алексеевна и царская метреска Марта Самуиловна Скавронская[16], коя ныне, после перехода в православие, приняла новое имя Екатерины Алексеевны Василевской. Крёстным отцом её по воле Петра выступал царевич, отчего она и стала Алексеевной. Чернобровая красавица веселилась от всей души. Для неё виктория Петра означала и собственную викторию. Одно жаль: не могла пить, опять была на сносях, а царевна Наталья следила за ней зорко, зная, от кого зачат тот ребёнок.
«А вдруг эта сучка подарит царю мальчонку? У меня сразу соперник объявится». Алексей встревоженно глянул на раскрасневшуюся Екатерину и вспомнил отчего-то, как ещё пять лет тому назад, после взятия Нарвы, батюшка объявил ему: если мои советы разнесёт ветер и ты не захочешь делать то, чего я желаю, я не признаю тебя своим сыном; я буду тогда молить Бога, чтобы он наказал тебя в сей и будущей жизни!
Екатерина перехватила встревоженный взгляд царевича и в ответ приветливо улыбнулась. «Помнит, должно, чья крестница!» — успокоился Алексей. И поднял ещё одну заздравную чашу за Полтавскую викторию.
А на другой день из армии прискакал ещё один офицер: лейб-гвардии подполковник князь Василий Владимирович Долгорукий с известием о новой виктории. Под Переволочной Меншикову и князю Михайле Голицыну сдалась вся шведская армия — шестнадцать тысяч солдат и офицеров с генералами Левенгауптом и Крейцем.
«Сам же король с Иудой Мазепой успели скрыться за Днепр. А куда он, Мазепа, ушёл — того ещё не ведомо, однако же уповаем, что он от своего заслуженного наказания не уйдёт!» — писал Пётр.
— Каким же образом светлейший-то перед Переволочной очутился? — удивился царевич, для которого успех Меншикова был явно неприятен. — Ведь из первого батюшкина письма явствует, что в погоню за шведом пошли Голицын и Боур?
Василий Владимирович в ответ плечами пожал; светлейшего он недолюбливал не меньше чем царевич.
— Под Переволочной-то поначалу и впрямь князь Михайло Голицын всем войском и командовал. У него, почитай, всего девять тысяч супротив шестнадцати у Левенгаупта и было, — разъяснял Долгорукий царевичу. — Но князь Михайло не убоялся, а чтобы напугать шведов, во второй линии подале выставил лошадей с конвойцами. Вот Левенгаупт и порешил, что на него идёт тьма русского войска, и предложил повести переговоры. Ну а светлейший тут как тут. Как узнал, что швед сдаётся, яко вихор сорвался со стоянки, проскакал тридцать вёрст и успел поставить свою подпись, как старший по званию, под договором о капитуляции шведов. Словом, украл у Миши Голицына викторию из-под носа!
— Узнаю своего обер-гофмейстера! — насмешливо заметил царевич. И хотя о виктории под Переволочной на Москве было объявлено, но трактовать её царевич не стал.
16
…