А скоро от батюшки, уже из Польши, пришло к Алексею царское повеление, переменившее всю его жизнь. «Зоон! — писал Пётр. — Объявляем вам, скоро поспешать в Дрезден. Между тем приказываем, чтобы вы, будучи там, честно жили и прилежали больше учению, а именно языкам, которые уже учили, немецкий и французский, также геометрии и фортификации, также отчасти и политических дел. А когда геометрию и фортификацию окончишь, отпиши нам. За сим Бог да управит путь вам!»
Осенью 1709 года царевич отправился в Дрезден. Спутников для него — молодого князька Юрия Юрьевича Трубецкого и сынка канцлера Александра Гавриловича Головкина — отобрал обер-гофмейстер светлейший князь Меншиков. Молодым вельможам было приказано находиться в Дрездене инкогнито и зорко следить, чтобы царевич «сверх того, что ему обучаться велено, на флоретах забавляться и танцевать по-французски учиться изволил». Из государственного мужа, правителя Москвы, каким царевич был до Полтавы, Алексей вновь превратился волей отца в великовозрастного школяра. Неудивительно, что отправился с ним в Дрезден и учёный наставник — барон Генрих Гюйссен.
Ехал на свою последнюю учёбу царевич неспешно и неохотно: трудно ведь отвыкать от власти, единожды уже получив и отведав её сладость.
Часть вторая
ЦАРЕВИЧ
БРАКИ СОВЕРШАЮТСЯ НА НЕБЕСАХ
Для русских путешественников знакомство с Европой начиналось обычно с Польши, и царевич не составил исключения. Более трёх месяцев, с декабря 1709 по март 1710 года, Алексей провёл в Кракове. Гюйссен хотел его познакомить со знаменитым Ягеллоновым университетом, и царевич действительно бывал и на лекциях, и на учёных диспутах. Кроме того, опытный наставник просто желал приучить царевича к загранице, начиная со славянской страны, язык которой был ближе русскому уху.
Но самого царевича особливо привлекла огромная библиотека Ягеллонова университета, откуда он брал много книг и читал запоем. Латынь — тогдашний международный язык учёных и дипломатов — была доступна Алексею (он разбирался в ней лучше отца), и на столе у него на почётном месте стояли многотомные «Annales ecclesiastici» — «Анналы» прославленного Барония.
Читая книги, царевич приучил себя делать пространные выписки, которые, впрочем, не показывал никому, даже Гюйссену. Ведь из тех выписок следовало, что царевич серьёзно готовится к роли правителя, когда записывал «Изрядную речь Иоанна Квестора-ритора к Маврикию-цесарю»: «Умей своевольство владения разумом обуздывать... Любовь себе, а не страх у подданных ходатайствуй. Правда да спит с тобою».
За окном по узким улочкам Кракова неслась жестокая позёмка, западный ветер отстукивал барабанную дробь по стылым черепичным крышам, бросая ледяную крупу на трупы неопознанных убитых, выставленных по повелению городского магистрата в нишах костёла иезуитов. А перед глазами царевича стояла иная зима: наперегонки летящие по Москве-реке разудалые тройки, убранные коврами, малиновый перезвон сорока сороков московских церквей и церквушек, гостеприимные дымки, поднимающиеся столбом к ясному синему небу над укрытыми пуховыми снежными шапками боярскими усадьбами и девичьими теремами. В Москве-то скоро грядёт масленица!
Царевич отставлял книгу, сидел тихо и задумчиво. И подступала жгучая тоска — так хотелось домой, в Россию. Он крестился на образа и, укладываясь в постель, v шептал: «Правда да спит с тобою».
А в четыре часа утра была обычная солдатская побудка. В четыре часа в далёком Санкт-Петербурге вставал царь, а с ним просыпалась и вся империя Российская. Для наследника исключения не делалось, и барон Гюйссен за порядком следил строго. После утренних омовений и холодного завтрака начинались первые занятия. Правда, уже в половине десятого царевич обедал, а затем читал. В полдень приходил инженер-саксонец и давал уроки фортификации и математики. Затем царевич гулял вместе с Гюйссеном и молодыми кавалерами Юрием Трубецким и Александром Головкиным по Кракову: осматривали древний Вавель — Ягеллонов замок — королевский арсенал, заходили в городские костёлы. Гюйссен следил, чтобы разговор между молодыми людьми из свиты шёл по-немецки или по-французски: ведь скоро предстояло ехать дале, в Германию.
Царевич ещё читал Барония р Кракове, а им самим уже интересовались в Вене и Дрездене, в блестящей Варшаве и захолустном Брауншвейге.
Теперь, после великой Полтавской виктории, значение персоны царевича в запутанном мирке европейских правящих династий и их матримониальных дел совершенно переменилось. Ежели до Полтавы во многих европейских столицах полагали, что Москвой скоро будет править шведский комендант (знали даже его фамилию — генерал Шпарр) и, само собой, Алексей числился женишком ненадёжным и призрачным, то ныне он был сыном грозного полтавского героя, чьи войска победно шли по Польше, Прибалтике, Финляндии и стояли уже на границах Германии. И тотчас множество мелких курфюрстов и князьков засуетились, мечтая породниться с домом Романовых. Так Полтавская виктория обернулась возвышением царского рода. Без труда Пётр выдаёт одну свою племянницу, Анну Иоанновну, за герцога курляндского, а другую, Екатерину, за герцога мекленбургского.
Но с Алексеем было особо. Он был единственным наследником, и, как знать, его жене, может, доведётся сесть и на царский престол. И вот уже сами Габсбурги снимают свой запрет и в Краков поспешает из Вены граф Вильчек, коему поручено выяснить, что же из себя представляет наследник огромной Российской державы.
Барон Гюйссен, давно знавший Вильчека по Вене, охотно допускает графа в окружение царевича. Венский старожил был щедр и весел и привёз Алексею немалые презенты: роскошный венский экипаж, тщательно подобранные венскими иезуитами редкие книги и бочку доброго токая. В письмах императрице и невестам-эрцгерцогиням граф доверительно сообщает, что царевич роста выше среднего, хотя и пониже великана отца, широк в груди и плечах, но тонок в талии, цвет лица смуглый, глаза красивые, карие, лоб высокий, волосы каштановые, голос грубый.
В одном Алексей весь в отца: не ходит, а бегает, так что придворные едва за ним поспевают. Как и царь, он несколько сутулится. Вильчек объясняет это тем, что царевич слишком много, читает, сидя на стуле и держа книгу на коленях. Опытный дипломат заметил также, что Алексей в обществе часто сидит задумавшись, с отсутствующим видом и в отличие от отца характер имеет не энергичный, а меланхолический. К воинским и тем паче морским делам наследник не охоч и по натуре скорее мыслитель, а не деятель. К тому же он человек скрытный и, похоже, всё время опасается внезапного покушения.
Донесения Вильчека отнюдь не смутили императорскую Вену. Там рассуждали, что ежели царевича женить на эрцгерцогине-католичке, то отцы иезуиты, которым царь уже разрешил открыть свою миссию в Москве, сразу получат немалое влияние при русском дворе. Потому Габсбурги после Полтавы не прочь были напрямую породниться с Романовыми, полагая, что царь может помочь им в затянувшейся войне с Францией за испанское наследство. Иначе мыслил, однако, король Август, после Полтавской виктории снова вернувший себе с помощью Петра польскую корону.
Август и его супруга принимают самое горячее участие в судьбе своей молодой родственницы Софии-Шарлотты, происходившей из знатных саксонских Вельфов. Её старшая сестра Елизавета вышла замуж за эрцгерцога Карла, который в случае кончины бездетного императора Иосифа должен был занять императорский трон. Так что Алексей в случае женитьбы на Софии-Шарлотте станет и свояком императора, и родственником самого короля Августа. К тому же София-Шарлотта была не католической, а лютеранской веры, к которой, как хорошо ведал Август, царь Пётр относился куда благосклонней, нежели к папистам. Потому в Варшаве король встретил царевича как скорого жениха своей родственницы.
Из многочисленных намёков — и от отца, и от Меншикова, и от Гюйссена Алексей уже знал, что без него его женили. Сам Август, шутливый и говорливый, ростом и силой не уступающий Петру, и не думал скрывать свои материальные расчёты.