— Молодая принцесса из самого знатного германского рода, мой друг! — увещевал он Алексея, — Саксонская династия сидела на императорском троне, когда ещё у Габсбургов только и было владений что три горных округа в Швейцарии. Но судьбы знатных фамилий переменчивы! — Август развёл руками. Завтракали они с царевичем вдвоём в королевском дворце в Варшаве. В огромней зале, где был накрыт пышный стол, было пустынно — только два напудренных лакея бесшумно возникали за спиной, наливали вино, предлагали яства. — Отведайте седло косули, мой друг! Пальчики оближете! — Август заработал крепкими челюстями. Затем запил мясо бокалом бургонского, расслабился и мечтательно закатил глаза: — Вы ещё увидите, как она танцует, наша Шарлотта. У неё божественная фигурка, царевич! — Август поцеловал кончики пальцев. — И умна, училась у самого Лейбница! А язычок, — здесь король даже поёжился, — остёр как бритва! Знаете, что ответила она моему камергеру фон Витцуму, который как-то спьяну вздумал сорвать её поцелуй? «Это яблочко висит слишком высоко для вас, Витцум, и вам до него, даже если вы подставите лесенку, не дотянуться!» И мой негодник должен был трубить отступление! Ведь принцесса и впрямь выше его на целую голову. А вот вам она достанет до подбородка, как раз по стати!
Царевич поморщился: похоже, Август сводит их, как породистых собак на псарне! И, не удержавшись, заметил:
— А вдруг яблочко то кислое1 Я слышал, что принцесса рябовата?
— Подумаешь, несколько оспинок на хорошеньком личике! Это только горячит кровь и воображение! — Август рассмеялся так раскатисто, как всегда смеялся сам своим лучшим шуткам.
Вернувшись от короля, Алексей тем же вечером, в компании своего камердинера, Ивана Большого, впервые напился как никогда. Пили не какой-то там токай — русскую горькую, извлечённую Иваном из дорожного поставца.
— Навязывают мне немку рябую, да все и радуются: и батюшка, и круль Август, и баронишка этот учёный Гюйссен. А я не хочу на ней жениться! — спьяну кричал царевич.
— Куда же ты против воли царской пойдёшь? — хитро подмигивал Иван Большой. — Лучше выпей стаканчик, окати сердце ретивое!
И Алексей окатил сердце так, что на другой день едва душу Богу не отдал. Потом отписал своему наставнику отцу Якову, которого не забыл и в чужой земле: «Мы здесь по-московски пьём, веселимся духовно и телесно не по-немецки, но по-русски». И приказал распродать в Москве некоторые ценные свои вещи и отпустить, как и договаривались они с отцом Яковом ранее, некоторых ближних людей на волю. Преданные-то людишки в Москве всегда нужны: ведь кто знает, когда он вернётся? Впервые пришла к нему мысль, что пока он за границей, то перед ним батюшка бессилен. И выходит, здесь он может найти укрытие и от отцовского великого гнева. Но всё же восстать в тот час против отцовской воли царевич не посмел и послушно отправился в Дрезден, а оттуда в Карлсбад, где отдыхала на водах высмотренная Гюйссеном и королём Августом невеста София-Шарлотта. Увидел её он, впрочем, лишь мельком — на постоялом дворе возле Карлсбада. Случилось так, что они разминулись: принцесса вместе с королевой польской уже возвращалась после отдыха с вод, а ему ещё предстояло лечение. Жена Августа познакомила их в общей зале, пока ждали, когда запрягут лошадей. У Алексея несколько отлегло от сердца: у принцессы и впрямь было на лице лишь несколько оспинок. Всё не рябая девка Палашка, что стирала ему портки в Преображенском. Значит, батюшка не на шутихе его женит. Да и не дура: голубенький глаз куда как востёр, лоб открытый, высокий, свободно болтает не только по-немецки, но и по-французски и по-итальянски. Куда ему, Алексею!
Он дичился и больше молчал среди разговора.
— Говорят, Рига уже у ног его царского величества? — спросила королева.
А он и не знал: батюшка ему о взятии Риги не писал, и господа министры не баловали его корреспонденцией.
— Все газеты о том пишут! — весело защебетала между тем София-Шарлотта. — Утверждают, что русские войска теперь двинутся к Ревелю и Пернову, так что вся Лифляндия и Эстляндия будут скоро вашими.
Хотел ответить: не моими, а батюшкиными, но вовремя прикусил язык, сказал, как бы через силу:
— Вот о взятии Выборга отец мне писал. Он сам там был на осаде и приступе.
— О, об этом тоже писали гамбургские газеты... — Принцесса пила кофе из маленькой чашечки и явно пыталась вызвать его на доверительную беседу.
«И чего это к газетам она привязалась, никак, бойка больно!» — подумал царевич с осторожностью, но неожиданно для самого себя ляпнул:
— А ведь в прошлом году я и сам как-то газету правил. Батюшкино послание о виктории Полтавской повелел в «Московских ведомостях» красной краской отпечатать, дабы в Москве все о Полтаве ведали.
— Известие о Полтавской виктории несказанно порадовало тогда и меня, и моего мужа, — вежливо заметила польская королева и дипломатично удалилась: надобно дать простор молодым!
Но манёвр был напрасен. Оказавшись наедине со своей суженой, Алексей стал нем как рыба и отвечал только «да» и «нет».
— Прекрасное лето...
— Да, сударыня.
— Вы долго пробудете на водах?
— Нет, сударыня.
— Может, он и имеет природный ум, но так неотёсан! — пожаловалась София-Шарлотта своей спутнице уже в карете.
— Вот вы и обтешите его! — весело рассмеялась королева. А потом сказала уже серьёзно: — Царевич ещё умеет краснеть, моя дорогая. И это куда лучше, чем жених, который слишком ловок в амурах! — Жена Августа знала, что говорила. Ведь у неё перед глазами был её неувядаемый супруг, имевший, по слухам, полтысячи метресок.
Алексей трясся по горной дороге и тоже размышлял: похоже, что девица-то добрая, без насмешки. И совсем забылось лицо Иринки и её голос.
Уже из Карлсбада он отписал об этой нечаянной дорожной встрече сперва отцу, а затем, цифирью, и духовнику Якову: «И на этой княжне давно уже меня сватали, однако ж мне от батюшки не вполне было открыто, и я её видел, и сие батюшке известно стало, и он писал ко мне ныне, как она мне понравилась и есть ли моя воля с нею в супружество, а я уже извещён, что он меня не хочет женить на русской, но на здешней, какой я хочу: и я писал, когда его воля есть, что мне быть на иноземке женатому, и я на его волю согласен, чтоб меня женить на вышеписаной княжне, которую я уже видел, и мне показалось, что она человек добр, и лучше её мне здесь не сыскать...»
В мае 1711 года Пётр с Екатериной неделю уже как сидел в Яворове, поджидая решения польских сенаторов. Выступит ли Польша совместно с ним супротив турок, было неведомо, а ждать было недосуг. Одно хорошо — места вокруг были знакомые и счастливые для него. В здешних краях Пётр когда-то обдумал и принял на совете в Жолкве знаменитый план войны со шведом, и план тот оказался счастливым и привёл к Полтавской виктории. Как знать, может, и нынешний поход на Прут сулит ему столь же великую удачу!
Остановилась царская чета в Яворской резиденции коронного гетмана Сенявского, и Екатерина, тотчас попала в крепкие ручки весёлой пани гетманши. Пани Елена-Ельжбета пересмотрела весь её гардероб, что-то одобрила, что-то отставила, что-то подарила, что-то взяла себе и повезла свою новую подругу на день-другой во Львов, где у неё были свои мастера и закройщики, галантерейщики и оптовики, доставляющие товары из самого Парижа.
Пётр был доволен, оставшись один. Бумажных дел накопилось невпроворот, и он велел вынести стол прямо в сад и поставить под цветущей вишней. Останься здесь острая на язычок пани гетманша, она бы непременно хмыкнула: «Господин бомбардир-то стареет и становится сентиментальным!» А Петру просто хотелось после недавней долгой болезни, когда он три недели провалялся в Луцке, сражённый тяжёлой скорбуткой, пройти по утренней росе, уловить ароматы цветущего сада, услышать пение птиц. Он сидел сейчас расслабившись и не мог заставить себя взяться за деловые бумаги: смотрел, запрокинув голову, как солнечный луч пробивается сквозь цветущие вишни и, отражаясь, вспыхивает в каплях росы. Одна из капель росы упала ему прямо на тонкие губы, Пётр слизнул её и беспричинно рассмеялся. Давно он так беспричинно не смеялся, и вдруг всем телом почувствовал, что полностью выздоровел, победил проклятую скорбутку.