— За эту цифирь и ты ведь можешь, отче, в Сибирь загреметь? — ужаснулась Евдокия. Ведь отец Яков был её единственной ниточкой, связывавшей её с сыном. От него она узнавала и о заграничной учёбе Алексея, и о его путешествии по Польше и Германии.
— Что ж, за нашего отрока можно и потерпеть царский гнев! — хладнокровно ответствовал Яков и вдруг улыбнулся: — А ведь я тебе, царица, ещё одну хорошую новость привёз! Нашли Алёшке невесту в Германии. Барон Гюйссен и выбрал, из знатного рода Вельфов!
— Немку, значит, сосватали! — Евдокия чуть не задохнулась от гнева: — женят её единственного сына, а ей даже вести о том не дали!
— Ну и как Алёша, доволен этой Софьей-Шарлоттой! — спросила она отрывисто, глухо.
Отец Яков взглянул участливо, сказал, что царевич повинуется воле родителя. Затем добавил, что, может, от того брака и польза какая выйдет — ведь Алёша-то будет после женитьбы на этой принцессе свояком самого императора.
Барон Гюйссен далеко не дурак, хочет породнить царевича с самими Габсбургами, и Алёша всегда может найти у оных защиту и поддержку! — объяснил Яков царице всю: выгоду предстоящего брака. Но хотя умом понимал, а сердцем чуял, что теперь Алексей ещё дале отдалится не только от матери, но и от него, своего духовного пастыря. Невеста-то — лютеранка, заведёт при дворе царевича свои обычаи.
Поняла это материнским чутьём и Евдокия и грустно простилась с отцом Яковом.
Целый месяц после того разговора провела она в смутной тоске и печали, как бы издали прощаясь с сыном, у которого будет теперь своя семейная жизнь и ей там не будет места.
Потом и до Суздаля дошло известие, что царь Пётр благополучно выбрался с берегов Прута, заключив с турками скорый мир.
— И, говорят, метреска царская Екатерина много тому миру способствовала. Не иначе как теперь царь с ней открыто повенчается! — злорадно передали ей слухи старухи монашенки.
Но Евдокия это известие восприняла спокойно: знала, что, как ни колдуй, возврата ей к Петру нет.
...А в это солнечное августовское утро проснулась вдруг с ясной и свежей головой.
«Что ж с того, что рядом нет ни сына, ни мужа, сама-то она, слава Богу, жива, и жить дале потребно!» И впервые этим летом решила выйти за монастырские врата.
Матушка игуменья этой перемене в царице даже обрадовалась. Последнее время она уже опасаться стала! не случилась ли с Евдокией какая-то хворь.
«Не дай Бог, умрёт! Тогда и перед царём ответ держи, а всего паче — конец золотому дождю, что лился в монастырь и от Стефана Яворского, и от Авраама Лопухина!» — размышляла игуменья.
И потому разрешила царице не только прогулку по целину, но и позволила ей самой выбрать спутниц.
Старух монахинь Евдокия сразу отставила, а выбрала трёх молоденьких послушниц; с ними да ещё со своей служанкой отправилась поутру в синевший вдали заповедный лес.
Шли сперва по росистому лугу, и Евдокия по примеру девушек сбросила обувку, пошла босиком.
— Утренняя роса, Пелагея, самая полезная для здоровья! — весело отмахнулась она от служанки, вздумавшей пугать её простудой.
Росистая трава-мурава легко стлалась под ногами, высоко синело чистое небо, звенели над полями жаворонки, и всё казалось в природе таким радостным и нарядным, что и Евдокия вдруг почувствовала себя свободной от всех последних тяжких дум и забот.
«А что, коли до меня никому нет дела, я буду сама по себе жить малыми радостями!» — мелькнула весёлая мысль, когда проскакавший прямо по лугу статный офицер сорвал вдруг треуголку и почтительно поклонился ей с коня.
Послушницы все зарделись и дружно по-девически зашептались, Пелагея фыркнула, а Евдокия с нежданным Интересом посмотрела вслед красавцу.
— Степан Глебов, прибыл в Суздаль для рекрутского набора. Мне о нём намедни Оля Игнатьева сказывала. Он ведь у неё на подворье и остановился, — поспешила разъяснить Пелагея, которая, в отличие от хозяйки, часто отлучалась в город и знала все тамошние новости.
— Это какая Ольга? Не отца ли Якова сестра? — спросила Евдокия, чтобы не показать служанке, что она гораздо боле интересуется офицером, чем игнатьевской роднёй.
— Она самая! Всё невестится девка, никто замуж не берёт сироту. Матушка-то их ещё по весне преставилась... — болтала как сорока Пелагея. — Ольга, само собой, мечтает ныне о молодце-постояльце, да не по ней этот красавец! Говорят, барин богатый и чином майор...
От этой Палашкиной болтовни царицу вдруг что-то больно кольнуло в сердце: «Какая-то Ольга и этот красавец! Нет, несовместно!»
В малиннике она рассеянно собирала сочную спелую ягоду, боле кидала в рот, чем в лукошко. Но на другой день снова отправилась в лес со своей девичьей командой.
И опять перед ней проскакал вчерашний офицер, приветственно сорвал треуголку, поклонился с седла. Мелькнуло разгорячённое скачкой лицо, чёрные усики.
Они и снились ей той ночью. А поутру Евдокия спешила на тот росистый луг, как на свидание. Но, увы, никто не догнал и не поклонился. И стало так горько на душе, что она едва не повернула обратно в монастырь. Но всё же дошла до малинника на лесной полянке, хотя раздражали её и Палашкина болтовня, и звонкое ауканье девушек-послушниц.
Евдокия удалилась от них подале и, чтобы не одолевала грусть-тоска, принялась собирать ягоду. Увлеклась и не заметила, как вышла на край поляны к лесной чащобе. И вдруг в буреломе что-то отчаянно затрещало и нa поляну вышел вперевалку бурый зверь, уставился на Евдокию красными глазками. Медведь на неё не охотился, сам пришёл полакомиться ягодами, но, завидев её, встал на задние лапы и зарычал. У Евдокии так ноги и отнялись.
Потом Палашка и послушницы ей сказывали, что она закричала дико и упала наземь, но сама она этого ничего не помнила. Только и услышала, как грохнул из леса выстрел, а затем очнулась уже в лесничьей сторожке.
Палашка протягивала ей кружку с водой, а вчерашний красавец офицер чарочку с водкой.
— Моя можжевеловая для твоей боярыни куда полезней, чем вода. Первейшее средство от испуга! — услышала она приветливый басок и спросила шёпотом:
— А где медведь?
— Утиной дроби моей испугался! — весело рассмеялся офицер. — Да ведь я и Федька на него и охотиться не собирались. Мы с ним через лес на озерцо шли, уточек пострелять. Вдруг слышим ваш крик — вот мы и поспели. Да выпейте моей можжевеловой водочки, сударыня, недуг тотчас снимет!
Она выпила и смеялась вместе с этим красавцем, и медведю, и своему испугу, и утиной дроби! А его карие глаза ясно говорили ей, что она нравится ему всё больше и больше.
«Ну, как он узнает моё настоящее имя! Испугается аль нет? Медведя-то он не испугался, но царский гнев куда страшнее!» — тревожно размышляла Евдокия, покачиваясь в седле денщицкой лошади. Сам денщик Федька шёл рядом, держась за стремя, в то время как черноусый майор гарцевал с другого боку и спрашивал:
— Позвольте, сударыня, завтра я буду ждать вас на дугу. В лес-то без охраны ходить опасно!
«Да ведь он называет меня не как монашку, зовёт сударыней! — сообразила вдруг Евдокия и поняла: — Знает он, всё обо мне знает. Но и самого царя не боится!»
И впрямь Глебов давно уже ведал о страдалице-царице от отца Якова, на подворье которого разместил его суздальский воевода. А бояться! Что ж, волков бояться — в лес не ходить! Майор и впрямь был не из трусливых. Бился под Азовом с турком, крепкой ногой стоял в строю под Лесной и Полтавой. В последней баталии был тяжело ранен, но отставку не взял. Правда, из строевых офицеров был по ранению отчислен и направлялся в основном для рекрутских наборов. Так что в тридцать пять лет с его военным карьером было покончено и он так и не получил полк.
Но, как все петровские новики, он всегда был готов поймать случай. И такой случай, судя по всему, выпал ему в Суздале.
«Надо же этому лесному бродяге мишке под мой выстрел угодить? — весело размышлял майор в тот же вечер, когда Евдокия долго не могла заснуть в своей келье. — Да ведь в её очах я ныне знатным витязем выгляжу! И здесь не зевай — лови фортуну за хвост!»