Хотя и говорят, что «браки заключаются на небесах», но боги, соединившие руки царевича Алексея и принцессы Шарлотты, наверняка поглядывали на грешную землю и дым Полтавской виктории явственно вплетался в церковный ладан. Брачный союз был прежде всего союзом политическим, а без Полтавы имперские Габсбурги никогда не дали бы своего согласия. Ведь в Торгау царевича Алексея привенчивали к самой надменной династии Европы и он становился прямым свояком императора Священной Римской империи германской нации Карла VI. И было ясно, что Прутскую конфузию Габсбурги почитают пустым эпизодом: за многие столетия собственных войн с турками они прекрасно ведали все превратности Балканских походов.
Зато Полтавская виктория открывала новую страницу европейской политики, в которую вошла ныне новая великая держава — Россия, и Габсбурги всё значение Полтавы прекрасно поняли. Да и как было не понять, когда русские войска стояли уже в пределах империи, а в союзе с Россией были Саксония и Польша, Ганновер и Дания. Опять же и вечный противни» Габсбургов, прусский король, всячески заискивал в царе Петре, рассчитывая через него получить крепость Штеттин в устье Одера.
Вот отчего в Вене сказали «да» и столь сладко улыбался герцог Антон Ульрих, ведя свою племянницу к жениху.
Для самого же Петра эта минута была приятна не только по соображениям большой политики, но и но интересам политики малой, династической. Давно ли европейские государи нос воротили от варваров Романовых? Датский король в своё время даже на порог не пустил послов-сватов от деда Михайла Фёдоровича. А теперь Романовы — свойственники самих Габсбургов. И Пётр Довольно улыбался, поглядывая на молодых. Ведь он был не только государь всея Руси, но и старший, после кончины брата Ивана, в роде Романовых. И матримониальные заботы его не ограничивались царевичем: пора было пристраивать и трёх толстых нескладных дур — дочек брата Ивана, а там, глядишь, сороки-воровки подрастут, Анна и Елизавета.
Некая заминка перед свадьбой вышла из-за упрямого Нежелания принцессы Шарлотты переменить веру и принять православие. Здесь герцог Антон Ульрих должен был отдать должное московитам.
Царь не стал мелочиться и согласился принять в царский дом невестку-лютеранку. Слишком много у Петра Служило в армии и флоте выходцев из лютеранских Стран, и, как смеялись придворные, царь, должно быть, рассматривал принцессу Шарлотту как ещё одного доброго иноземного мастера, которым разрешалось в петровской России свободно держать свою веру.
Посему венчались молодые не в православной церкви, а в королевском дворце в Торгау, любезно предоставленном Петру супругой дражайшего друга и союзника Августа.
Большая зала дворца была освещена тысячью свечей из белого воску, украшена новыми богатыми обоями, зеркалами, люстрами и жирандолями. В центре залы, на возвышении, стояло Распятие Христово и лежали две Короны, сверкающие драгоценными камнями, У этого дворцового алтаря Пётр самолично принял из рук русского священника брачные венцы и возложил их на головы Молодых. Поглядывая на невесту, смущённую сим поступком, весело хохотнул:
— Привыкай, невестушка, к московским обычаям. У вас в России по древнему закону императоров византийских, прямыми наследниками коих московские государи являются, я не токмо царь, но и голова всей церкви православной. В своём роде — наместник Бога на Земле!
«Ишь, батюшка опять расхвастался! — едва вслух не фыркнул царевич. — После кончины патриарха Андриана никого не поставил на патриарший престол, вот и воображает себя наместником Божьим! Погодь, стану я царём, сразу восстановлю патриаршество. Да и отец мой духовный, отец Яков, чем не патриарх? Ох и не хватает мне тебя, отче!»
Царевич сидел за пышным свадебным столом холодно и безучастно, словно и не на своей свадьбе.
— Что, Алёша, не рад? — заметил ту холодность Пётр.
Сын почтительно ответил:
— Как же, очень рад! — А про себя ехидно подумал, что ныне батюшка непременно напьётся и расшумится словно князь-папа Никитка Зотов на Всешутейном соборе.
— Кушайте, mein liber, — ласково толковала ему Шарлотта, с заботливостью молодой жены подкладывая страсбургскую печёнку на тарелку.
Он же едва сдержался, фыркнув про себя злобно: «И эта дура рябая туда же лезет! Рада, что батюшка купил её, как породистую кобылу, да и меня захомутал на всю жизнь! И венчаемся не по-путному, не в кремлёвском соборе, а перед походным алтарём! Да и что она мне за невеста, коли веру не переменила... — горько размышлял царевич. — И страна вокруг чужая, и люди — эвон с какой насмешкой поглядывают! Нет, не такой виделась мне моя свадьба». Царевич даже глаза прикрыл от волнения: вспомнилась вдруг тихая церковка в его подмосковной вотчине. Торжественно сияет богатый иконостас, в церкви тишина и благолепие, а за оградой краснеет заповедный рябинник. Ягоды рябины сейчас спелые, сочные, горьковатые. А вокруг церкви великий покой, словно рай небесный, токмо деревья на погосте шумят. Вот туда он и хотел бы ещё боле чем в Успенский собор в Кремле ввести свою невесту — в храм божий, а не в шумную залу, где так накурили, что виски тисками сжимает!
Царевич закашлялся от табачного дыма, а батюшка опять ничего не понял, решил, что Алёша подавился рыбьей костью, и своей могучей дланью так ударил его по спине, что у царевича даже лицо перекосилось. Немцы захохотали, и батюшка туда же. Стало зело обидно. Царевич встал, поднял бокал, сказал гордо:
— За здравие моего свояка, императора Карла!
Смех немецких гостей смолк, точно оборвали тонкую струну. Так именно здесь, на свадьбе, Алексей впервые, пожалуй, осознал значение родственной связи с Габсбургами. И подумал, что в случае чего у него есть где укрыться. Мысль была, конечно, шалая, пустая, и он отбросил её за ненадобностью. Но всё же запало где-то...
К концу свадебного вечера от многих немецких тостов и русских криков «горько» царевич окончательно захмелел и не помнил толком, как его отвели в опочивальню.
Проснулся под утро и услышал рядышком ровное дыхание новобрачной. Принцесса устала ждать любовной ласки наречённого и уснула.
«А может, притворяется, что спит?» — подумал царевич. Он встал, выпил квасу, поставленного рядом с постелью услужливым камердинером Иваном Большим.
Затем нырнул под одеяло и пошёл на приступ, Принцесса послушно отдалась, но даже глаз не раскрыла, словно всё это её не касалось. Только вскрикнула один раз от боли, но и то как бы спросонья.
«Костлява... Не то что Фроська! — скучно подумал Алексей, вспомнил свою жаркую полюбовницу, чухонку Ефросинью, приведённую к нему в Петербурге как-то первым его наставником по женской части Никифором Вяземским. — Но что делать: любишь не любишь, а жена от Бога дана... Прав Кикин: у царей браки совершаются во дворцах».
Он снова нагнулся над принцессой. На сей раз она открыла свои прекрасные серо-жемчужные глаза с поволокой. И у Алексея вдруг мелькнуло: «Глаза-то, как у той Иринки!» Так он стал искать в жене совсем другую женщину, свою первую любовь.
А принцесса тем же утром сообщила матери:
— Всё в порядке, муттер, хотя, признаться, я думала, будет больней!
— Подождите, у меня скоро будут внуки, и один из них будет императором в Вене, а другой в Санкт-Петербурге! — гордо обронила за обедом старая герцогиня своим придворным дамам. Вельфы могли торжествовать:
Через день после брачных торжеств владетельный герцог Антон Ульрих впорхнул в кабинет царя и представил Петру некие пункты. Пунктов было много, но Пётр уже достаточно поднаторел в мелкой дипломатии маленьких князьков и умел находить главное, упрятанное обычно среди мелочей. И главным пунктом была предлагаемая австрийским цесарем родственная дружба через Антона Ульриха. Но дружба та была с закавыкой: прежде чем заключить династический союз с Габсбургами, царь по тем пунктам должен был вывести свои войска из Померании.