— Ловок немец! — Пётр обернулся к стоявшему у дверей Головкину. — Ныне герцог прямой сват и моего Алёшки, и цесаря. Вот он и предлагает начать родственную дипломатию. Сам собирается на поклон к цесарю в Алёшку в Вену прихватить хочет. Что на сей прожект скажешь? Там и вопрос о нашем войске в Померании, мол, обговорят?
Головкин степенно покачал головой:
— Негоже нам, государь, ныне к цесарю в Вену на поклон идти. В войне с турком Габсбурги нам всё одно не помогли, хотя и обязаны были в том по старому договору. Сейчас же, почитаю, они просто шведскую Померанию супротив нашего войска оградить хотят. Вот и собираются прикрыть шведа сватом-герцогом.
— А что, пожалуй, верно молвишь, Гаврила Иванович. — Пётр бросил на стол пункты Антона Ульриха. — Хотя и то учти, что турок по известному своему непостоянству опять может на нас войной пойти и тогда цесарь нам весьма полезен может статься. Сам ведаешь, у Вены с султаном старые счёты. Посему хотя Алёшку в Вену представляться своему светлейшему свояку я и не пущу, но и от доброй дружбы не отказываюсь. А с герцога-свата что взять? Пусть себе едет в Вену, у него там свои дела — брауншвейгско-вольфенбюттельские. Нам же и своих забот хватит, российских.
И на четвёртый день после свадьбы молодые получили царское предписание: ехать не в Вену, а поспешать в Торунь, что на Висле. Там был заведён большой магазин для русской армии, стоявшей в Померании, и Алексей должен был постараться собрать в Польше поболе провианта для войска. По всему было видно, что Пётр считал своего сына знатным ходоком по провиантмейстерской части. Впрочем, царь ведь и сам был первым интендантом своей армии. И Алексею часто говаривал; «За припасами бди. Здесь, как нигде, потребны честные люди, а кто в России честнее нас с тобой? Ведь мы-то, Романовы, сами у себя воровать николи не станем!» Так что принцесса вышла замуж за честнейшего человека в России. Вот жаль только, денег у Алексея, как вообще у честных людей бывает, всегда не хватало. И пришлось молодым в Торуни призанять у командующего померанской армией светлейшего князя Меншикова. У того-то денежки не переводились. Александр Данилович охотно удружил молодым, не забыв отписать царю: «Я, видя совершенную у них нужду, понеже её высочество принцесса едва со слезами о деньгах просила, выдал её высочеству из вычетных мундирных денег Ингерманландского полка заем в 5000 рублей. А ежели б не так, то отсюда и подняться ей нечем».
Так на мундирные деньги Ингерманландского полка и началась нелёгкая жизнь молодых.
Принцесса в свадебной карете (подарок дражайшего короля Августа) поспешила в Берлин, где встречалась и беседовала со своим учителем Лейбницем. Знаменитый учёный муж жадно расспрашивал её о Петре, нравах и обычаях русского царя, воспитании царевича.
— После Полтавы у России великое будущее, моя дорогая Шарлотта. Эта страна входит отныне в семью европейских народов, и европейская наука и культура скоро продвинется до Сибири! — воодушевился бывший учитель принцессы.
— Ах, мой старый мечтатель! — София-Шарлотта с нежностью посмотрел а. на глубокие морщины, прорезавшие высокий лоб учёного. И вдруг вспомнила, как на днях Иван Большой тащил из буфетной безжизненное тело её супруга. Она сказала жёстко: — Русские никогда не станут европейцами, мой профессор. У них слишком широкие натуры!
— Натурполитик обуздает любую натуру! — Лейбниц не хотел расстаться со своим энтузиазмом. — Возьмите кипучую натуру великого государя. Разве он не открыл всю страну для науки, искусств и ремёсел? И всё ещё впереди. Россия представляется мне чистым листом бумаги, на котором великий Пётр может начертать великие законы и по тем законам завести в стране университеты и академии. Вы, наверное, слышали, что сам Ньютон поели Полтавской виктории избрал в королевское общество естествоиспытателей царского сподвижника Меншикова? — Александр Данилович — действительный член учёного-общества?! — По молодости лет принцесса так и прыснула. И только отсмеявшись, спросила: — Да знаете ли вы, мой дорогой профессор, что наш славный фельдмаршал с трудом выводит свою подпись и все письма за него сочиняет его секретарь? И вы говорите, что Россия уже в семье европейских народов?
— Ну, может, фельдмаршалу и не обязательно быть сочинителем? И я не утверждаю, что Россия уже образованна. Её преимущество как раз в том и состоит, что русским ещё не забили головы нашей схоластикой. И я верю, что с таким царём, как великий Пётр, у неё всё впереди! — упорствовал Лейбниц.
— Что ж! Вы скоро узнаете царя, а я уже знаю его наследника. И не скажу, что он желает поставить на чистых листах России европейские письмена!
Тем и закончился тот разговор Софии-Шарлотты со своим старым учителем.
Царевич же в тот час заготавливал на складах в Торуни брюкву и сухари.
ПОСЛЕДНИЕ БОЯРЕ
Август 1714 года в Киеве был жарким, душным. В городских садах листья желтели не от приближающихся осенних заморозков, а от горячего зноя. Дул знойный ветер из ковыльных черноморских степей, и киевляне нет-нет да с тревогой поглядывали на юг: не несётся ли оттуда разбойная татарская конница? Хотя с султаном турецким в прошлом году и был заключён мир, но кто знает, как поведёт себя его могущественный вассал — крымский хан Девлет-Гирей? Посему, хотя после подписания мирного договора дивизия генерала Вейде из армии Бориса Петровича Шереметева и была отправлена на север в Финляндию, остальные части во главе с самим фельдмаршалом остались стоять под Киевом и Белой Церковью. В тот последний день августа, когда колокола всех церквей звонили к обедне, на небольшом кладбище Киево-Печерской лавры перед недавно отстроенным на польский манер семейным склепом стояли два важных вельможи в шитых золотом кафтанах и длинных париках.
«Жаль мне твоего Мишу, Борис Петрович, от всей души жаль!» — проговорил тот, что стоял несколько поодаль от усыпальницы. Сухощавый, костистый, с породистым носом с горбинкой на загорелом лице, он был бодр, подвижен; по всему чувствовалось — находился в том счастливом единении физической и умственной силы, что наступает у некоторых мужчин к пятидесяти годам.
Голубые глаза другого вельможи вдруг как-то выцвели от появившихся слёз, голова бессильно склонилась на грудь, слышно было, как он бормотал; «Эх, Миша, Миша! Не уберёг я тебя, чадо любимое!»
На кладбище под развесистыми берёзками и рябинами было тихо, сумрачно и даже несколько прохладно, хотя над городом висело знойное марево.
«Что за нелепая кончина у Миши Шереметева? Три года после незадачливого Прутского похода был заложником у турок, сидел в темнице, но даже не болел ни разу, а по дороге на родину подхватил злой недуг и умер в Киеве на глазах у отца-фельдмаршала...» — размышлял горбоносый вельможа, киевский генерал-губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын, глядя, как старый Шереметев, став на колени, крестится перед могилой. Меж тем фельдмаршал крестился механически, а сам, закрыв глаза, вспоминал первый Мишкин военный триумф. Тогда, после злополучной Нарвской конфузив, в Прибалтике разгорелась малая война, и первую викторию в сей войне одержал не кто иной, как Михаил Шереметев. Он разгромил у Ряпниной мызы шведов, взял две пушки, знамёна и фузеи, захватил в полон три сотни шведов, а сам потерял при том всего девять человек!
Перед глазами фельдмаршала снова стоял светлый солнечный сентябрьский день (был тогда разгар бабьего лета), блестящие, смытые ночным дождём голубые купола Печерского монастыря, в ушах слышался гомон тысячи голосов и гром приветственного пушечного салюта. То был Мишин триумф, который он, фельдмаршал, устроил своему сыну: впереди шли пленные, за ними везли взятые знамёна и пушки, ехали полки ратных людей, а за ними на резвом аргамаке гарцевал и сам он, Михаил Шереметев, одетый ещё не в форменное драгунское платье (в 1701 году и полки-то драгунские только ещё набирались), а по старине, в дорогую позолоченную ферязь, перепоясанную шёлковым поясом. Как был он хорош!. В седле сидел как влитой — голубоглазый, радостный, с лихо сдвинутой набок собольей шапочкой, с развевающимся за широкими плечами алым плащом.