А вот Левенвольду в починке крыши был прямой интерес. Барон быстро нанял артель кровельщиков, сам привёл их во дворец наследника, не поленился даже самолично подняться на крышу.
— Не упадите, барон! — тревожилась стоявшая во дворе Юлиана. Завидев её, барон небрежно опёрся одной рукой о печную трубу, другой сорвал шляпу, украшенную голубым фазаньим пером.
«Ох, сорвётся!» — ёкнуло сердце у Софии-Шарлотты, выбежавшей на крыльцо. Однако барон стоял крепко.
— Мартовский кот, да и только! — открыто восхищалась им Юлиана, глядя, как барон ловко прошёл по коньку крыши и скользнул на чердак.
— Не кот, а целый котище! Мур-Мур! — промурлыкала вдруг София-Шарлотта.
Крышу уже через неделю починили, а ещё через неделю барон Левенвольд был назначен обер-гофмаршалом маленького двора Софии-Шарлотты. Алексей не возражал: по брачному контракту царевна не только оставалась в лютеранской вере, но и имела право сама выбирать свой двор.
В тот зловещий 1715 год Алексей пил всё больше и больше, сам чувствовал, что много пьёт, но остановиться всё не мог. По утрам его мучило раскаяние, он пытался разобраться, отчего пьёт, и тогда честно признавался, что пьёт от страха. А страх тот разрастался тем больше, чем шире становилась пропасть между ним и отцом, и царевич чувствовал: рано или поздно сорвётся он в эту пропасть. Будь его отец, как покойный дедушка Алексей Михайлович, возможно, у него и не было бы того страха. Тишайший, говорят, и сам попивал, и потихоньку своих придворных бояр угощал. Конечно, дедушка внука за пьянство по голове не погладил бы, но не глядел бы на него зверем, не унижал бы и не уничтожал, а скорее помог бы подняться.
Но его отец был человек необычный, ради величия России Пётр мог беспощадно казнить не только чужих, но и самых близких людей. Алексею, хорошо ведающему историю отечественную, ежели с кем и приходилось сравнивать своё положение, то только с положением царевича Ивана, сына Ивана Грозного. «Грозный-то своего сына-наследника царским посохом до смерти пришиб, а вы сами ведаете, что отец-то мой — второй Грозный!» — уныло толковал царевич в кругу близких. Те молчали. И чувство безнадёжности становилось всё более и более Глубоким. И так не хватало задушевного друга, отца Якова, отставленного от двора наследника по царскому приказу.
Нельзя сказать, что Алексей не пытался найти путь к отцовскому сердцу. Он хорошо знал, что лучше всего сделать это верной службой, и после женитьбы по-прежнему исправно служил по провиантмейстерской и интендантской части; собирал провиант для войска в Торуни и Померании, наблюдал за постройкой галер а Старой Руссе и посадкой корабельных рощ под Петербургом, заводил хлебные магазины для русских войск в Финляндии. Но отцу всё это казалось ничтожным, и царевича по-прежнему держали в чине поручика, не брали в походы, а потом ещё и упрекали за мнимую трусость и неспособность к военному делу. Меншиков и его офицеры открыто смеялись и презирали царевича, который-де никогда и пороха-то не нюхал. И добро бы одни эти горластые офицерики. Нет, после женитьбы у царевича явился недоброжелатель куда более страшный и постоянный. Подколодный змеёй обернулась для него ране такая ласковая мачеха. А ведь царевич был восприемником при переходе Екатерины в православие и в его честь дали царице новое отчество — Алексеевна.
После женитьбы царевича Екатерина упорно рыла глубокую пропасть между отцом и сыном. Знала, что теперь за Алёшкой и его детьми стоят могущественные Габсбурги — древний и знатнейший в Европе род. А за ней, Екатериной, только женские чары. Правда, были ещё две козырные карты: Меншиков и гвардия.
«Что ж, посмотрим, кто кого перетянет!» — решила про себя Екатерина и крепко взялась за своего «старика» (так Пётр называл уже себя в своих письмах к ней). И скоро вышло, что непоседа-царь и шагу без неё не мог ступить.
Прутский поход был только началом. А скоро Пётр потащил за собою свою жёнку-полковницу и в Польшу, и в Пруссию, и в Данию, и в Голландские Статы. А вот без сына-наследника всюду мог обойтись и месяцами не вспоминать о нём. Но Екатерина всегда помнила, что за, широкой спиной Петра стоит его наследник. И нашёптывала, нашёптывала царю о беспутстве и ничтожестве его сына-наследника. И как вода точит камень, так и эти коварные речи подтачивали и убивали остатки отцовской любви к сыну. Алексей от свидания к свиданию чувствовал, как в отце рождается холодная безжалостность к нему. Он ничем уже не мог расположить к себе царя Петра, даже возьми на аккорд с одной шпагой целую неприятельскую фортецию. А меж тем Екатерина взялась за царевича и с другой стороны, По её просьбе Александр Данилович Меншиков, почитай, каждый день стал присылать в презент Алексею то бутыль рома, то ящик с вином.
Доброжелатели же у царевича были вообще странные. Сами к нему не ездили и о дружбе своей возвещали через третьих лиц, ведая, что за домом царевича давно следят. Пожалуй, один Сашка Кикин в дружбе своей не скрывался, заходил к царевичу открыто. Ну да он человек Отставной, выгнан со службы. Ему терять нечего, и единая его надежда: царевич-наследник. Кикин и доставлял все новины о переменах при царском дворе, порой смело рассуждая о растущем недовольстве народа. Как-то весной приехал радостный, весёлый и огорошил Алексея, с которым был давно на «ты».
— Ну, именинник, ставь на стол угощение, знатную я тебе вместо Подарка новость привёз! — весело сказал он, входя на половину царевича (дом свой Алексей поделил сразу после приезда в Петербург, уступив половину жене с её немецкими фрейлинами).
С мартовского лёгкого морозца Кикин раскраснелся, нос у него алел пуговкой. После первой же рюмки не стал чиниться, бухнул прямо:
— Слышал, как местоблюститель престола патриаршего Стефан Яворский ныне отличился? — И, достав бумаги, бросил их на стол. — Читай! Я ныне те слова митрополита в соборе по памяти записал!
Алексей стал читать. Сперва в своей проповеди преосвященный обличал фискалов. Смело, конечно, потому как учредил фискалов по всем губерниям именной царский указ. Но его, Алексея, сие в общем не касалось. Но дале! Царевич почувствовал, как у него под париком зашевелились волосы, понял: Яворский-то читал свою проповедь 17 марта, в день божьего угодника Алексея, Прямого покровителя и заступника всех земных Алексеев. Впрочем, преосвященный даже не намекал на царевича, а напрямую с амвона возгласил именно о нём:
«О угоднице Божий! Не забудь тезоименинника твоего, заповедай божиих хранителя и твоего преисправного последователя... Ты удалился от родителей: он такожде; ты лишён от рабов, слуг и подданных, другов, сродников знаемых: он такожде; ты человек божий: он такожде истинный раб Христов!» — Алексей и не заметил, как начал читать уже вслух обращение преосвященного. Читал ой высоким голосом, на срыв:
— «Могим убо, светче Божий! Покрый своего тезоименинника, нашу едину надежду, покрый его в крове крыл твоих, яко любимого птенца, яко зеницу от всякого ела соблюди невредимо!»
— Так-те, царевич! Преосвященный ныне в проповеди как в колокол ударил — Алексей, мол, наша едина надежда! — бодро хохотнул Кикин, а в ушах царевича всё ещё плыло: «...яко зеницу от всякого зла соблюди невредимо!»
И здесь Алексей встрепенулся и спросил с тревогой:
— А где митрополит сие слово вещал?
— Да не в церквушке какой захудалой, в самом Троицком соборе оглушил святой отец господ сенаторов. Иные от перепуга и конца службы не дождались: бросились по домам царю-батюшке доносы писать! — криво ухмыльнулся Кикин. И спросил быстро: — Ты-то чего там не был?
— В Печорский монастырь на богомолье ездил, вот и запоздал... — как бы оправдывался царевич.
— И хорошо, что запоздал, не то бы быть над твоей головой великому царскому гневу! — равнодушно сказал Кикин, с пьяным упорством подбирая на тарелке ускользающий солёный» рыжик. Наконец ухватил подлеца, отправил в рот, запил горькой петровской — Хорошую твой батюшка водку изобрёл, за то навек ему от всех пьяниц будет честь и хвала! — Кикин икнул, глянул на побледневшего царевича и снова весело хохотнул: — Да ты не бойсь, царевич! Пей! Говорю, твоё счастье, что тебя в тот час в соборе не было. Видать, Алексей, божий человек, и впрямь тебе великий заступник!