Александру Румянцеву, следившему за царевичем с самого Тироля, даже не понадобилось подкупать стражу, дабы узнать местонахождение Алексея. Первая же горничная в гостинице, где остановился бравый капитан, между прочими новостями сообщила весёлому красавцу синьору последнюю неаполитанскую тайну: «В замке Сент-Эльмо австрияки прячут прекрасного московского принца и его возлюбленную». Эти слухи Румянцеву подтвердили и в ближайшей траттории на набережной, и в маленькой лавчонке, и даже на почте, откуда он посылал письма в Амстердам. А через пару дней капитан-хохотун свёл на рынке знакомство с толстяком поваром из замка, который самолично отбирал для московского «принца» свежие фрукты. Румянцев представился повару заезжим купцом-далматинцем и пригласил его вечером дружески посидеть за стаканчиком граппы.
— Я могу доставить из Венеции, мой друг, редкий деликатес — русскую икру, — предложил гвардионец повару после третьего стакана. — Думаю, она понравится вашему принцу. Ведь это сын московского царя Петра, не так ли? — Александр Румянцев любил рубить сплеча.
— Русская икра! Но откуда она взялась у вас в Далмации? — в свою очередь осведомился повар.
— Я связан с венецианским домом Гваскони, а они доставляют икру в Венецию прямо из Архангельска! — У раскрасневшегося от выпитой граппы Румянцева не было на лице и тени смущения.
— Гваскони? Да купеческий дом Гваскони известен и у нас в Неаполе. Кроме икры, они торгуют, кажется, ещё и русской водкой?
— Совершенно верно! Я могу доставить вам и сей целительный напиток! Кстати, большая ли с принцем свита?
— О нет! Двое русских слуг и один секретарь-немец! — вырвалось признание у толстяка повара.
Впрочем, слишком уж обходителен и обаятелен был далматинец, а когда он смеялся, поднимая новый тост, невозможно было не улыбаться, глядя на разрумянившееся добродушное лицо этого великана. Казалось, сам Вакх восседает во главе стола.
— Я — Александр, а ты — Алессандро! — Румянцев на радостях даже расцеловал своего тёзку.
Расставались новоявленные друзья уже в полночь возле маленького домика синьора Алессандро, вспугнув каких-то Щёголей, затеявших серенаду для Франчески, старшей поварской дочки, невесты на выданье. Щёголи чуть было не затеяли драку, но отважный далматинец так решительно вытащил шпагу, что кавалеры брызнули вовсе стороны.
После этого подвига повару ничего не оставалось, как пригласить нашего героя в свой дом и затеять хороший ночной ужин. При этом весельчак далматинец, заполнивший своим звонким смехом весь дом и дворик, показался синьорине Франческе куда интереснее её уличных воздыхателей, столь позорно бежавших из-под балкона.
— Обязательно заходите к нам, синьор, когда будете снова в Неаполе! — горячо поддержала Франческа приглашение своего отца, метко стреляя в Александра Румянцева чёрными глазами.
— Через две-три недели я непременно вернусь обратно со всем своим товаром! — пообещал признательный «далматинец».
— И обязательно с русской икрой и водкой! Обязательно! — погрозил ему пальцем изрядно окосевший повар.
— Непременно! — поклонился мнимый купец.
— Можете заходить к нам и без всяких товаров! — вырвалось вдруг у зардевшейся Франчески.
Сашка Румянцев в ответ сорвал треуголку и отвесил самый галантный поклон, который он усвоил у русского посла в Дании Василия Лукича Долгорукого.
— Блеск ваших очей — залог моего скорого возвращения! — успел он шепнуть Франческе на прощанье и поцеловал её в горячую щёчку.
«А ведь плутовка, чаю, в меня влюбилась!» — решил он не без самодовольства и поспешил седлать коня.
Путь его лежал на север. Но хотя Румянцев поспешал на встречу с самим царём, в ту минуту он не размышлял ни о великом государе, ни о беглом царевиче. Все его помыслы были заняты плутовским взором Франчески и её упругой грудью, которую он ощутил под лифом во время прощального поцелуя.
Ежели лихой посланец мог позволить себе иногда и не думать о великом государе, то все мысли беглого царевича, напротив, вертелись вокруг отца. Каков будет царский гнев? Что батюшка может с ним сделать? Эти вопросы постоянно занимали Алексея. Ранее, в Петербурге, где он советовался с Кикиным и Вяземским, всё было ясно: он бежит к своему свояку-императору в Вену, где, кстати, проживает и их общая тёща, и просит у него не только убежища, но и защиты. Были даже надежды, что Карл VI предоставит ему войско и с ним Алексей сможет отстоять свои права на царский трон и корону. Дал же в своё время войско польский король Сигизмунд Гришке Отрепьеву! Так почему бы не предоставить ему, законному царевичу, имперские войска! В России столько недовольных батюшкой — от потомков бояр, мечтающих возвернуть порядки времён Алексея Михайловича Тишайшего, до укрывающихся в лесных скитах раскольников, почитающих Великого Петра новым антихристом! Даже в самой петровской армии есть недовольные — и не только среди солдат и офицеров, но и среди высшего генералитета. Кому-кому, а царевичу были ведомы смутные думы фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева и генерал-аншефа Василия Владимировича Долгорукого. А ведь первейшие люди в царском войске! Потому из Петербурга всё виделось просто: свояк-цесарь даст ему двадцать тысяч солдат, а там, глядишь, перейдёт на его сторону дивизия генерала Вейде, которая какой уже год мается полуголодная в нищем и разорённом Мекленбурге. Вот тогда царевич и двинется на Москву свергать батюшку! И наступит конец всесильному Голиафу Меншикову и тёмной лифляндке Катьке Скавронской. Ишь, вознеслись — из грязи да в князи! Ничего, он-то сыщет на них управу — все верхи сразу же переменит! И как сядет на престол, тотчас заключит скорый мир со шведским Каролусом — вернёт ему и Финляндию, и Эстляндию, и Лифляндию. Да и Ингрию с Петербургом не пожалеет! К чему ему новая столица с её армейскими барабанами и Кронштадт с его флотом? Всё отдаст за мир и тишину. Будет жить себе зимой в Москве, летом на Волге — в Ярославле иль Костроме. Там хорошо, просторно. А с Европой торговать будет по-старому, через Архангельск. И иноземцев всех со службы повыгоняет — оставит только лекарей и ремесленников на московском Кукуе.
Так всё представлялось там, в Петербурге. Но совсем не так пошло в Вене. Свояк-цесарь беглому царевичу не только войска во вспоможение не дал, а даже и встретиться с новоявленным родственником не пожелал. Хорошо ещё тёща, видать, за него заступилась перед цесарем: тот не выдал его отцу, а стал прятать по отдельным замкам и провинциям, выделив на его содержание всего три тысячи талеров в месяц. Жить, впрочем, и на эти деньги можно, особливо после того как приехала сударушка, свет ясный в окошечке, лапушка Ефросиньюшка. Тут бы и зажить ладком-рядком на южном краю Европы, тихо-мирно, средь роз и кипарисов! Царевич не мечтал боле ни о какой цесарской подмоге и походе на Москву. В конце концов, он ведь не Гришка-самозванец, может и подождать, пока батюшка по Божьей воле не преставится. Вспомнил, как тяжко болел царь-государь два года тому назад — даже причащался и исповедовался. Да не взял его тогда Господь, отпустил. Вот он опять и понёсся по Европам. Ну да ничего, глянь, и переломит где шею — слишком прыток, всё вскачь! А он, царевич, никуда ныне не спешит, посиживает на балконе, густо увитом виноградом, любуется на синее море. Поистине рай небесный! Виноград уже в августе зрелый, сочный, протяни руку и сорви ягоду. Кушай и наслаждайся роскошными видами на Неаполитанский залив и мирный Везувий. Красота-то какая!