Кикин, конечно, о ссоре со светлейшим помнил и сразу же повинился в тайной надежде: а может, вся его известная вина токмо в той шафировской взятке. Но надежда не сбылась. Уже на первом же допросе Меншиков, как бы между прочим, осведомился: о чём это Кикин договаривался с царевичем во время дорожной встречи в Митаве?
Кикин побелел. «Всё! — подумал он. — Обо всём они ведают». А ведь о той митавской встрече, кроме него и царевича, никто не знал. Значит, когда там, в кремлёвских палатах, царь беседовал с сыном, Алексей выдал всех своих друзей и конфидентов. Но и на петербургском розыске, и в Москве, куда он был доставлен по царскому указу, Кикин упорствовал и ничего не сказал о своих венских переговорах.
Пётр захотел сам побеседовать со своим бывшим любимцем, как-никак, а ведь вместе с ним на Плещеевом озере первые корабли спускал на воду.
— А помнишь, Александр, Плещееве озеро? — Пётр допрашивал Кикина с лаской, его усадили за стол, дали водки. Кикин выпил с обычным своим гонором, лихо. Ответил:
— Конечно, государь, как не помнить первые корабли?
— Отчего же ты супротив меня тогда пошёл? — удивился Пётр.
Кикин вдруг сказал с откровенной простотой!
«Да душно рядом с тобой, государь! А душа — она воли просит!
— Ах, воли тебе захотелось! А может, за взятки свои и лихоимство отвечать передо мной не хочешь! — И Пётр подал мрачный знак Скорнякову-Писареву. — Колесовать!
В марте, при немалом стечении московского люда, Кикин был колесован, а Степан Глебов посажен на кол. Как и Кикин, отважный майор никакого покаяния царю перед казнью не принёс. Толпа взирала на страшные мучения молодца молча, не смеясь, по своему всегдашнему обыкновению, над осуждённым. Турецкая казнь пришлась московскому люду явно не по душе, о чём князь кесарь Ромодановский со свойственной ему прямотой и сообщил царю. Глебова ночью тайно сняли с кола и перед смертью исповедовали и сподобили Святых Тайн. Потом отрубили голову.
На том малый московский розыск и закончился. Царь отправился в Санкт-Петербург. Туда же приказано было доставить и Алексея. Петербургский большой розыск был ещё впереди.
МАРТОВСКИЕ КОШКИ
Марта Самуиловна Скавронская сладко потянулась в широкой мягкой постели. За окном плыл густой петербургский туман, хорошо, что хозяин всё ещё пребывал в Москве и можно было нежиться до полудня. Роскошную кровать она заказала ещё в прошлом году, когда путешествовала с Петром по Голландии. Сколочена кроватка добрыми мастерами из бразильского древа мегагения, и шёл от той мегагении ароматный и бодрящий запах. Красавчик Виллим Монс на днях сказал ей, что мегагения произрастает в джунглях на берегах реки Амазонки. Марта, само собой, не ведала, где находится страна Бразилия и река Амазонка, — наукам-то не учена, да и зачем наука, коль верные слуги есть?! Дерни сейчас за позолоченный шнурок — тотчас явится верная камер-фрау Лизка Маменс и поведает все петербургские сплетни. С Лизкой она любила поболтать по-немецки как лифляндка с лифляндкой. Но звать её сейчас не хотелось — можно было помечтать сладко, свернувшись клубочком, Мартой-кошечкой. Подумать только! Марта-кошечка ныне царица Екатерина! Правда, только венчанная, ещё не коронованная. Ну да за этим теперь, когда Алёшку устранили и наследником стал её сыночек-шишечка Пётр Петрович, дело не станет, дай срок!
А за окном такой густой туман, что и в полдень все кошки серы. И так сладко в тёплой постели!
«Хорошо бы позвать сейчас не Лизку Маменс, а пока нет хозяина, этого розовощёкого красавца-херувимчика, камер-юнкера Виллима Монса!» Екатерина закрыла глаза, расслабилась. Но сразу встряхнулась, рассудок у неё всегда брал верх над сердцем. Нельзя ещё, никак нельзя допускать в постель Монса, пока не было коронации. Вот уберут Алёшку, тогда сынок её, радость долгожданная, Пётр Петрович сразу станет единственным наследником короны российской. Тогда и царю придётся дать согласие на её коронацию! И тут Марта Самуиловна вздрогнула, ясно представив Петра: «Кто знает, на что способен хозяин?» Вспомнила, как он наваливается на неё ночью, дыша чесноком, табаком и скверным матросским потом. Бррр! Марта Самуиловна давно уже привыкла к роскоши царской жизни, да вот царь-то у лее — что простой матрос. Она поймала как-то себя на том, что спать ныне с Петром она могла только крепко рьяной. Красавчик Монс меж тем сулил иные, более Тонкие радости. Но с ним нельзя! Пока нельзя. И так хозяин был недоволен, что она взяла себе камер-юнкера из ненавистной ему фамилии Монсов. Ведь Виллим был братом изменницы Анны Монс, первой фаворитки Петра; Монсиха-то, после того как царь прогнал её от двора, скоро скончалась — то ли от болезни, то ли от бедности. Екатерина сие понимала. Куда как несладко после царских харчей жить на обывательском рационе! Нет, Марта-кошечка проведёт свой амур тонко, как это по-русски: «комар носа не подточит»; главное — выждать час и иметь вокруг верных людей! Она дёрнула за шнурок, и вплыла полногрудая блондинка — красавица Лиза Маменс. Екатерина посмотрела на свою камеристку не без насмешки, — говорят, у Лизки опять новый женишок объявился. Недаром русские фрейлины про неё болтают: у Лизки, мол, один жених снаружи, а сорок в сундуке! Но Екатерина любила свою разбитную камеристку, да и поболтать с ней было о чём: обе коренные лифляндки — Марта из маленького Мариенбурга, Луиза из самой Риги. В беседе часто вспоминали родные края, а простодушные рассказы Лизки о её похождениях словно возвращали Екатерину в её молодые ходы, когда она была не царицей-матушкой, а разбитной служаночкой-вертихвосткой у пастора Глюка в Мариенбурге. Хорошие были времена! Верти себе юбкой перед бравыми шведскими рейтарами да повизгивай, холь ущипнёт какой-нибудь черноусый молодец. Так себе невзначай и первого мужа нашла. Правда, и тогдашний хозяин, пастор Глюк, вспоможение оказал: дал ей за верную службу небольшое приданое. Так бы и жила-поживала она со своим рейтаром в шведском гарнизоне, да вот беда — пришли русские и взяли Мариенбург. Она стала пленницей и поняла, что надобно всем уступать. Сначала её русский драгун под телегой ласкал, потом фельдмаршалу Шереметеву портки стирала, оттуда к генеральше Балк в службу попала. И здесь привалило счастье — заприметил её женскую красу царский фаворит Алексашка. «Ох и силён, чёртушка!» Екатерина и сейчас иногда про себя хихикала, глядя на светлейшего князя. Видела ведь она его без порток, сердешного. Но человек он добрый! По доброте и познакомил с хозяином. Отсюда, с самого верха, можно было легко сорваться и упасть, но Екатерина сумела-таки крепко привязать Петра: сперва пышными формами и природной весёлостью нрава, а когда пошли дети — общими семейными заботами. И вот добилась своего! Угрюмец Алёшка отрёкся от престолонаследства в пользу её сынка Петра Петровича. Ишь, как гукает за стенкой в руках кормилицы! Да она за него в огонь и в воду, и нет ей покоя, пока жив Алёшка. Ведь как Васька Долгорукий брехнул: отречение, мол, вынужденное и потому незаконное — его всегда переменить можно! И так не один Долгорукий, так все старые роды думают, а за ними стоит вековой обычай — передавать престол старшему сыну. И здесь надобно нечто предпринять...
Екатерина рассеянно слушала Лизкины россказни, а сама думала, думала...
— У Гамильтонши-то новый амур объявился! — с торжеством докладывала Лизка.
— И кто таков? — Она спросила нарочито спокойно, а внутри всё оборвалось.
Неужто красавчик Монс с распутной Машкой связался? Посему просияла, узнав, что новый полюбовник Гамильтонши — здоровенный царёв денщик Орлов.
— Что ж, мужик видный и свободный! — одобрила она новую пассию своей фрейлины.
Даже довольна была: ведь на Марию Гамильтон сам хозяин последнее время заглядывался. А сие опасно! Недаром адмирал Крюйс бросил на последней ассамблее с моряцкой прямотой: самые что ни есть опасные для мужской верности годы — сороковые и пятидесятые широты. А хозяину-то в мае как раз сорок пять минет — Может и заштормить!
Правда, глупеньких молоденьких фрейлин, с которыми хозяин на ассамблеях отплясывает, она соперницами Me считала, те девки на одну ночь. Но Мария Гамильтон — не пустая дура, умна и учена, старинного шотландского герцогского рода. Говорят, родичи её до сих пор в палате лордов заседают. Эта ветвь перебралась в Россию ещё при Иване Грозном, так что обрусевшие Гамильтоны и с русской знатью повязаны: на тётке Марии, к примеру, был женат боярин Артамон Матвеев, первый министр царя Алексея Михайловича, воспитатель и покровитель Натальи Кирилловны, матушки Петра I. Нет, к Гамильтонше Екатерина подступала осторожно, выжидала час. И вот дождалась. Как простая фрейлина-вертихвостка, дура Машка не устояла перед этим бугаём Орловым. То-то Петруша поразится: он-то, дурак, о государственных делах с Гамильтоншей толковал.