— Вот это молодец, адмирал, по-матросски пьёт! — весело закричал князь-папа Всешутейшего собора Никита Зотов. Но генерал-адмирал уже не слышал этих слов — уронил голову на стол и заплакал навзрыд.
— Что ж ты плачешь, Фёдор Матвеевич? — Пётр хотел продолжить шутку.
Но Апраксин вдруг поднял голову и сказал явственно:
— Царевича, государь, жалко! Всё — Божья душа!
И смех оборвался, как лопнувшая струна.
Пётр выскочил из кают-компании на палубу, бросив жёстко:
— Облить старого дурака ледяной водой! Пусть очухается!
И отбыл в Тайную канцелярию, где ныне пытали дядю царевича по матери Авраама Лопухина. Царь словно ещё раз хотел убедиться, что Алёшка готовил против него страшный заговор и приговор ему был заслуженным. Меж тем и при допросе сродственника Алексея выявилось, что никакого заговора-то и не было, были одни пустые разговоры.
Спрашивал, оказывается, Лопухин, встретивши на улице цесарского резидента Плейера, уже после отъезда Алексея: «Где ныне обретается мой племянник и есть ли о нём ведомости?» И Плейер ему сознался: «В Вене Алексей, у нас».
— И что ты сказал на это? — Пётр Андреевич подскочил к висевшему на дыбе Лопухину, но тот только помотал пегой бородкой, отросшей у него в каземате и делавшей его похожим на стрелецкого мятежника, и презрительно сплюнул.
— Вздёрни его ещё раз! — распорядился Пётр Андреевич!
Палач так потянул Лопухина, что слышно было, как у того трещат кости. Авраам закричал дико:
— Пустите, дьяволы, всё, всё скажу!
И когда спустили с дыбы, признался:
— Молвил я Плейеру, что царевича в беде не оставят. У нас много тужат о нём и не без замешательства в народе будет!
— Как же так, Авраам, ты мог присягу порушить, с иноземным резидентом крамольные речи вести? — Пётр вышел из тёмного угла застенка и устремил на Лопухина бешеный взгляд.
Но тот глаз не отвёл и в свой черёд спросил не без насмешки:
— А ты что, государь, мнишь, что многие тебя любят? Да ведь при отъезде царевича отсюда в чужие края были здесь слёзы превеликие...
— Кто слёзы лил? — Пётр навис над лежащим на скамье Лопухиным.
Тот опять не отвёл глаз, усмехнулся нехорошо:
— Да вот любимец твой, князь Яков Фёдорович Долгорукий, так о царевиче плакал, что весь затрясся. А светлейший князь Меншиков зачем-то царевичу из своего скупого кошелька тысчонку-другую на дорогу подкинул. Ведь на деньги светлейшего Алексей и дорвался до Вены. А голландец твой, вице-адмирал Крюйс, как узнал, что царевич в Вене у цесаря, сам мне руки жал и радовался: «Там ему будет не худо!» И князь Иван Львов уже готов был к царевичу скакать и говорил мне: «Император царевича яко свояка николи не «оставит, и если бы мне случай был отлучиться отсюда, я бы его там сыскал!»
— Довольно! — Пётр в бешенстве отвернулся от Лопухина. Приказал Толстому: — Не пиши! Всё вздор! Особливо о Меншикове! — И, изо всей силы бухнув дверью, покинул пытошную.
Но Пётр Андреевич показания те всё же записал, так, на всякий случай. Правда, имя всесильного Голиафа Меншикова из записи вычеркнул.
Тридцатого июня царевича отпевали в Троицком соборе. По настоянию Екатерины для приличия был объявлен наконец малый траур. Матушка любила траурное Платье — чёрный цвет делал её стройнее и был ей к лицу. Она даже всплакнула у гроба, где лежал Алексей, ведь Екатерина была наречена по крёстному Алексеевной.
— Бедный молодой человек! — громко объявила царица иностранным послам. — В его-то годы и апоплексический удар!
Екатерина не знала, что отныне подобные апоплексии станут обычным делом в доме Романовых. Пройдут годы, и за Алексеем от загадочных апоплексических ударов скончаются императоры Пётр III и Павел I. И так же, как царевичу, лица их будут нарумянивать и обильно припудривать, дабы скрыть правду.
Пётр стоял возле гроба царевича хмурый и молчаливый. Но смотрел не столько на нарумяненное лицо покойного, сколько на придворных, подходивших и целовавших по этикету бессильную уже руку царевича.
«И у этого слёзы на глазах, и у этого. Эвон и Дмитрий Голицын едва не рыдает! — отмечал про себя Пётр. — Правду говорил Лопухин: мало, кто моему делу радеет, и ещё меньше — кто меня любит! Впрочем, надобно ли, чтобы любили? Может, прав мудрец Макиавелли — лучше, чтобы монарха не любили, а боялись?!»
Но сам Пётр в общем-то предпочитал, чтобы его любили. Беспокоился, дабы и за границей сохранили о нём доброе мнение, и не пожалел денег для газет. Гамбургские газеты дружно сообщили из Петербурга: «...Тело покойного царевича, быв в продолжение нескольких дней, по приказанию царя, выставлено в обитом чёрным бархатом гробе, в церкви Св. Троицы, где все желавшие могли его видеть и дозволено было прикладываться к его руке, предано земле в Крепостном соборе, возле его супруги. Рассказывали, что при объявлении царевичу смертного приговора он был поражён апоплексическим ударом. Тогда, по совету врачей, приказано было открыть ему кровь, но её было слишком много выпущено, оттого он скончался в тюрьме в сильном страдании».
— Жаль, ваше величество, что генерал Понятовский опоздал в Неаполь, упустили такой великий случай! Ведь царевич был бы прекрасной разменной картой на переговорах! Думаю, он стоил бы русским Риги или Ревеля! — докладывал июльским жарким утром Герц шведскому королю.
Карл XII скучно пожал плечами: он всецело был поглощён испытанием новой тяжёлой пушки, установленной на береговой батарее в Карлскроне.
— Огонь! — Король сам подал команду.
Усатый фейерверкер поднёс запал, и пушка оглушительно выстрелила. Тяжёлое ядро чёрным мячиком поднеслось в синюю морскую даль, и вдали поднялся высокий всплеск волны.
— Неплохо! Бьёт почти на целую милю, совсем неплоxo! — Король весело обернулся к стоявшему в почтительной позе министру; И, глядя на огорчённое лицо барона, лукаво заметил:
— А признаться, Герц, хорошо, что я ушёл от царя под Полтавой. Не то, как знать, в случае моего пленения, прояви я в Москве известное упрямство, не случился бы и со мной апоплексический удар? — И закончил уже серьёзно: — Возвращайтесь на Аланды, барон. Мне нужен скорый мир с Россией. Тогда я с этими новыми пушками сразу разобью датчан и завоюю Норвегию! — И крикнул уже вдогонку: — И передайте, Герц, русским министрам моё соболезнование о кончине царевича. Вообще-то я жалею не столько его, сколько Петра. Ведь трудно, наверное, быть сыноубийцей!
— Что он ещё кричал? — Пётр с видимым неудовольствием взирал на Толстого.
После кончины царевича хотелось забыть всё это дело, но дело, раскрутившись, так сразу кончиться не могло.
К примеру, в далёкой Вологде объявился самозванец, выдававший себя за царевича Алексея. Хотя звали того самозванца вполне русским именем Алексей Родионов, выдавал он поначалу себя за польского шляхтича, много в Вологде сумасбродил и по пьянке сжёг даже свой дом. После того и объявил себя царевичем. Схватили его сразу по крику «Слово и Дело!». Но среди мужиков пошёл слух, что царевич Алексей жив и идёт со своей силой под Киев, дабы ослобонить народ от многих тягостей и повинностей. Впрочем, злые слухи никогда не повывести и Пётр не придавал им большого значения. Гораздо боле поразил его некий подьячий Артиллерийского приказа Ларион Докунин, который, никем не оговорённый, подал в соборе в руки самого царя присяжной лист, в коем отказывался признать нового наследника царевича Петра Петровича.
На розыске Докунин смело заявил, что не признает сына Екатерины наследником, потому что хотя нынешняя государыня-царица и христианка, но когда государя не будет, а царевич Пётр Петрович будет царствовать, в то время она, царица, сообщится с иноземцами и будет от них православным христианам вред, потому что она нездешней породы. Под присяжным листом стояла собственноручная подпись Докунина: «За истину аз раб Христов Иларион Докунин страдати готов. Аминь, аминь, аминь!»