«А ведь самим купцам — прямая выгода, — размышлял Пётр, отправляя посольство Волынского в Исфагань, — теперь, когда закончен вышневолоцкий канал, соединивший Волгу с Балтикой, направить сей великий и денежный шёлковый путь на Санкт-Петербург! Скажи им, что из Невского парадиза при добром попутном ветре десять дней до Гамбурга, пятнадцать до Лондона и Амстердама. — Пётр показал на морской карте. — И никаких тебе на пути курдских разбойников, грабящих в горах купеческие караваны, ни турецких пашей, требующих бакшиш. Так и разъясни армянским купцам в Джульфе».
Артемий Петрович и сейчас помнил, как летала по карте трубочка Петра, уже, казалось, видевшего на берегах Невы суда с грузом шёлка.
Пётр давал своему послу напутственную аудиенцию в здании Адмиралтейства. В распахнутое окно долетал перестук кузнечных молотов, визг плотничьих пил, стук топоров. На стапелях готовились к скорому спуску сразу четыре линейных многопушечных корабля и два фрегата. И Артемию Петровичу эти бодрые звуки с огромной корабельной верфи, пожалуй, ещё более, нежели царский наказ, внушали веру, что ныне, после Гангутской виктории, когда Балтику очистили от шведских каперов, можно и впрямь повернуть на Север Великий шёлковый путь.
Но то, что в деловом строящемся Петербурге казалось близким и возможным, в сонной и ленивой восточной Исфагани оказалось несбыточным.
Армянские купцы, особливо те, что торговали с Астраханью и Москвой, с великим радушием встречали Артемия Петровича в своём караван-сарае, угощали его рахат-лукумом, шербетом, засахаренными финиками, и мазандеранским сахаром, пили с ним превосходный; зелёный чай, который так бодрит при несносной жаре, но на том дело и кончалось.
Уходить с наезженного пути на Алеппо и в Смирну они не собирались. Веками стояли на том пути привычные, караван-сараи, веками шли по нему караваны верблюдов и в Смирне уже дожидались венецианские и генуэзские суда. Всё на этом пути было выверено вековым опытом многих поколений, так что армянские купцы заранее знали, какой бакшиш надобно дать шахскому досмотрщику в Эриване или турецкому паше в Эрзеруме. К тому же караваны верблюдов тянулись по этому пути во все времена года.
А в России, купцы превосходно об этом знали, зимой стоят лютые морозы, осенью и весной непролазная грязь. За лето же едва успеешь переплыть Каспий и добраться до Петербурга. А там, впереди, ещё Балтика и Северное море. И хотя этот русский посол и уверяет, что Балтийское море ныне, после гангутской победы царя Петра, очищено от шведских каперов, но война-то Свейская ещё не закончена, а пока война не закончена, всё на ней может перемениться. И тогда конец торговле!
И купцы из Джульфы, внимая сладким речам Артемия Петровича, пили с ним крепкий чай, хитро переглядывались, качали головами и дружно твердили: «Шёлк — товар нежный, а у вас там война и морозы!» Правда, толк от этих встреч всё же был. У купцов-армян, при их богатстве, во дворце шаха Гуссейна все двери были открыты. И когда русское посольство вдруг из роскошного загородного дворца перевели за крепостные стены и поставили у дверей строгую стражу, именно купцы из Джульфы, для которых и стража при большом бакшище была не стража, быстро разъяснили Артемию Петровичу главную причину резкой перемены шаха и его министров к посольству. Оказывается, до шахского двора дошла весть о том, что астраханский губернатор князь Бекович-Черкасский пошёл с немалым войском в поход на Хиву.
— А хивинского хана шах Гуссейн, равно как эмира бухарского, издавна за своих подданных считает, хотя никакой дани они ему и не платят! — разъяснил пробравшийся к Волынскому как-то вечером армянский купчина Давид Манусов. Купцу этому Артемий Петрович доверял наособицу. Во-первых, сам купец человек пришлый, родом из Гянджи, и в Джульфе жил случайно по своим торговым делам, а во-вторых, из всех купцов-армян только он согласился на уговоры посла и вызвался доставить в Астрахань сто вьюков шёлка-сырца из Гиляни.
Волынский щедро отблагодарил купца и сговорился встретиться с ним на обратном пути в Шемахе. А на другой же день посол потребовал нового свидания с визирем.
Конечно, дураков в своей жизни бурной Артемий Петрович видел много — среди старых московских бояр и знатных польских панов, новых придворных вельмож и заносчивых наёмных генералов из немцев. Но такого скопления дураков и глупцов, как при дворе шаха Гуссейна, ему ещё встречать не доводилось. Во главе сей когорты стоял сам шах, о котором Артемий Петрович не без досады сообщал в Петербург, что «редко такого дурачка можно сыскать и между простых, не токмо среди коронованных...». Вся жизнь старого сластолюбца проходила в гареме среди шестисот жён и маленьких наложниц, которым стареющий Гуссейн отдавал явное предпочтение. От серальных излишеств нижняя губа шаха безвольно отвисла и по ней вечно стекала слюна, которую он и не стирал даже во время аудиенций. Делал это за шаха его верный Эхтимат-Девлет, который обтирал слюну с губы повелителя шёлковым ширазским платочком. Во время всех трёх аудиенций шах ни разу не перебил Волынского, на всё согласно кивал головой, а под конец тыкал пальчиком в широкую грудь Девлета и объявлял: «Он всё решит! — И добавлял: — Согласно моим повелениям!»
Но Артемий Петрович давно уже ведал, что Девлету и повелений никаких от этого дурачка-шаха не требуется — для визиря все дела решал великий бакшиш. В первую же встречу визирь, не скрывая жадности, принял в дар роскошную соболью шубу с царского плеча, и, хотя несносная жара проникала даже в затенённую дворцовую залу, открытые двери которой выходили во внутренний садик, где тихо журчал фонтан и откуда долетал аромат цветущих роз, Эхтимат-Девлет с удовольствием весь приём парился в соболях.
«Может, он жир так сгоняет?» Волынский улыбнулся про себя, глядя, как крупные капли пота стекают по обрюзглым щекам первого министра. Зато визирь благосклонно выслушал речи Волынского о дружбе и союзе меж двумя соседями — Россией и Персией. Но как только речь пошла о новом торговом договоре, Девлет без обиняков сказал, что нужна ещё одна соболья шуба — для любимой жены шаха. В следующую встречу он попросил соболей для старшего сына шаха, затем для дочерей своего повелителя и, наконец, для второго, нелюбимого сына шаха — Тахмаспа.
— Зачем нелюбимому-то давать? — удивился Волынский. Но Эхтимат-Девлет хитро подмигнул послу:
— Аллах ведает, кто сегодня любимый, кто нелюбимый! У нашего повелителя любовь переменчива!
К десятой встрече с визирем Волынский раздал на бакшиш всю пушнину, которую захватил с собой на многие тысячи, но все речи о союзе и торговом договоре так и остались пустыми словами. И это при том, что союз с Россией более нужен был шаху, нежели царю. Царство Сефевидов распадалось, но при дворе шаха никто не хотел заглянуть правде в глаза. А тем временем мятежные племена афганцев на востоке сплотились под знамёнами своего нового предводителя Мир-Махмуда и готовились к походу на Исфагань; отделились Луристан и Белуджистан, причём белуджи опустошили Южную Персию и разорили её крупнейший порт в Персидском заливе Бендер-Аббас; на западе восстал Курдистан, и курды грозили Тавризу; волновались лезгины и кумыки на Кавказе, призывавшие к себе на помощь турок как единоверцев-суннитов против персов-шиитов.
При таких обстоятельствах любой визирь в Исфагани, находящийся в здравом уме, должен был, казалось, с благодарностью ухватиться за протянутую царём руку помощи, но советников шаха куда более интересовали русские соболя, нежели прямой союз с великим Петром. Волынский доносил о сём с горечью: «...они не знают, что такое дела и как их делать, притом ленивы, о деле же ни одного часа не хотят говорить! И не только посторонние, но и свои дела идут у них беспутно, как попалось на ум, так и делают безо всякого рассуждения: от этого так своё государство разорили, что, думаю, и Александр Великий в свою бытность не мог войною так разорить!» На сём Артемий Петрович поставил точку.