А пока первый послевоенный март и Колькино детство. А разве радостей нет? Есть и радости. Колька чинит старую скворечню. Прилетят они, сизо-вороные, и будет Колька слушать их концерты. Впереди весна, лето. Вот и отец сидит на солнечной завалинке и чему-то улыбается. Не зря, знать, доктора лечили — на поправку, должно, идет дело.
— Скворец — птица крестьянская, — говорит отец. — Труженик и певец. С душой хорошей Весь для человека. Ты его слушаешь — он взахлеб старается, а отвернись — сникнет. Понимает: песню должны слушать.
Колька, отложив работу, смотрел удивленно на отца.
— Что, правда — скворец понимает?
— Если ты добрый человек — правда, злой — нет.
Весна была дружной, полноводной с прелью навозной, едким испарением и с сыростью в хатах.
Отцу стало хуже: сырой воздух весны душил его, легкие будто водой наливались и клокотали при дыхании. И едва подсохли дороги, Колька повез отца в больницу. Сзади в телегу дед Хворостов поставил большую корзину с карасями. Колька постелил сена, чтобы положить отца. Сена было немного, где его весной возьмешь, отцу только под голову, но когда выехали за деревню, дед сказал:
— Ты, Гавря, дай-ка сенца. Доски-то жесткие, а кости у меня наломаны. — И дед вытащил почти все сено. — Да и Карасиков прикрыть, а то обветрятся карасики — кто их купит?
Колька карася-то, поди, живьем бы исхрустал, да уж о себе ли тут думы? Отцу бы ушицу сварить, жирненькой покормить. На черном пайке да кипятке и без чахотки зачахнешь. А в корзине карасей пуда два, желтые и крупные, как лапти, чавкают жабрами. Зло берет Кольку: прет на базар рыбу дед. Дома-то кто купит, когда не то что в кармане, но и карманов уж нет — погнили.
Бык телегу еле тянет: мослы да язвы, а не бык. Колька беспокоился, довезет ли отца до города. А Хворостов как сел — не шелохнется, гора восьмипудовая. Мягко уселся, а у отца голова по доскам стучит. Ух! Душа у Кольки заходится от ненависти.
— Ты зачем все сено у отца забрал? Не видишь — он больной?
— Что ты, дитятко, али я здоровый? А Гавря-то молчит. Хорошо ему и так.
— Не тронь его, сын, — хрипел отец.
— Отдай сено! — взрывается Колька и толкает Хворостова в твердую, как дерево, спину, даже не пошевелив его.
— Э-э, — грозит дед, — пхну в лужу, дерьмо.
Телега загрузла в топком ручье. Колька сек быка, но тот напрягался, дрожал и ни с места.
— Слазь, дед, не выедем.
Вода всхлипывала, обтекая спицы, а дед огляделся и стал спокойно закуривать:
— Пусть отдохнет — выедем.
— Выедем, выедем, щас выедем! — Колька нажал плечом на корзину, и она медленно опрокинулась. Караси посыпались в ручей, звонко шлепая об воду.
Хворостов не шевельнулся, докуривая цигарку, только шея и уши налились кровью.
— Та-ак, — пробасил он, слез с телеги и побрел назад, не подобрав корзины.
— Так, кровопивец, а как же! — Колька хлестнул быка, и тот, ломанув в сторону, рывком потянул телегу на сухое.
Рассвет обозначился. На крыше забелела серая солома. Осиновку сон заглушил. Время тянулось бесконечно. Колька уже не раз входил в избу, с лампой стоял около мертвого отца, плакал, опять выходил во двор, смотрел на зарю, горячую и веселую.
Отец, хоть и мертвый, а еще был дома, и почему-то думалось, что будет он еще долго так жить около мертвого, горевать и смотреть на него. Но вдруг дошло, остро резануло сознание: «А ведь в землю закапывать надо». И подступила забота; где брать доски на гроб?
Вот уже тетя Даша вышла в огород огурцы искать в ботве. Увидела Кольку, подошла к плетню.
— Что ты так рано? Отец как?
— Папа лежит, — Колька отвернулся, пряча глаза. — Умер, а досок не знаю где брать.
— Коля, сынок! — вскрикнула тетя Даша. — Господи! — всплескивая руками, заметалась. — Господи! — Подошла к Кольке, плача, прижимала его голову к себе: — Отец умер, а он — доски…
Колька не пошел за тетей Дашей в дом. Стоял с последними заботами об отце. «Поехать нужно в лес — березу отыскать на крест». Она вышла, уткнувшись лицом в передник.
— В контору иди, Коля, сказать надо.
«Зачем в контору?» — думал Колька. Вышел на улицу, постоял и направился к дому Елкина. Вот уже и трубы задымились. Елкин косу отбивает в огороде. Колька встал за его спиной молча, потом тронул за плечо. Елкин повернул щетинистое лицо, глянул на Кольку снизу.
— Та-ак, — сказал он, — значит, все. — Тихо отложил молоток и вытащил кисет. Долго скручивал цигарку, слюнил ее и не прикуривал.
— Конец, значит, — хрипло проговорил, закрыв глаза, покачал головой. Потом они шли к Колькиному дому, и Кольке вспомнилось, как Елкин говорил ему, когда отец пришел с войны; «Ты не бежи. Папка теперь все. Теперь жить будет…»