Алешка совсем растерялся, испуганно крутил тонкой шеей и уже не поднимал руки. В рваной, грязной телогрейке, маленький, худой, он походил на замызганного воробья, прозимовавшего в сараях и трубах.
Право на пост они имели оба: Клавка была старше Тольки года на два и образованней, Толька же был первым до нее комсомольцем в Козлихе, что и укрепляло его правоту.
Вопрос решился неожиданно и просто. Клавка, взвинченная до предела, запустила в Тольку счетами, Толька — в нее, а потом сошлись врукопашную. Силы были равные. Алешка забился в угол, и с этой минуты сочувствовал Тольке. Успех был переменный, и все же одолел Толька.
Клавка хохотала и, казалось, сошла с ума. Толька закурил, успокоился и твердо сказал:
— Продолжим собрание.
— Нужно мне твое секретарство! — Клавка не переставала хохотать. Потом сразу стихла и негромко сказала: — Ты же писать толком не умеешь.
Толька с Алешкой поняли, что Клавка сдалась, и Толька записал в протоколе: «…групкомсоргом единогласно выбран Стогов Анатолий Петрович».
Так вопрос о руководстве комсомолом в деревне Козлихе был решен.
Нужно отдать должное Клавке Сказко: поражение она приняла с достоинством, о том, что произошло, никто в Козлихе не узнал, а в дальнейшем она не сводила с Толькой личных счетов.
Ряды комсомола пополнили быстро, потому что в Козлихе был потенциальный комсомолец, Алешкин ровесник Мишка Михайлов. Роста они с Алешкой были одинакового, но Мишка — крепкий, как колобок, с короткой толстой шеей. Был он крикливый, с черными хитрыми глазками, словом, личность продувная.
На Алешке с Мишкой держалось животноводство в Козлихе: они на быках возили из степи сено.
С Мишкой пришлось повозиться. Агитировали его всей группой. Алешка, конечно, молчал и присутствовал как наглядное пособие или пример, что ли. Мишка в это время походил на сорочонка, которого мальчишки вынимают из гнезда, а он пищит и царапается. Он задавал Тольке с Клавкой ехидные, не касающиеся разговора, вопросы, уводил в сторону и сбивал их с толку.
Толька говорил масштабно: кругом происходят великие события восстановления разрушенной войной страны, что сознательная молодежь…
— А я несознательный, — перебивал Мишка.
Толька в замешательстве. Он трет лоб и медленно выходит из тупика.
— А зачем управляющий заставляет за быков расписываться? — кричит Мишка. — Зачем?
— Чтоб берег тягловую силу, — убеждает Толька.
— А если бык сдохнет, я — отвечай? Вон с них как парш сыплется.
Не выдерживает Клавка, кривит в усмешке губы:
— Ты почеши у себя в башке, там перхоти больше, чем у быка.
В другой раз Мишка и ухом бы не повел, а здесь обижается.
— Вступи к вам в комсомол, будете ругать зря.
На миг его глаза делаются печальными.
Толька пресекает Клавку и опять ведет речь о больших делах комсомола. Мишка непреклонен. Тогда Толька выбрасывает главный козырь.
— Вот друг твой и напарник Алексей Воронов вступил. Чем ты его хуже?
Но Мишка легко бьет его козырь. Он сверкает глазками туда-сюда, гигикает, как жеребенок:
— Вступил, а на быков матерится. Нешто комсомольцу можно материться?
Толька опять трет лоб.
— Конечно, нельзя, особенно в обществе. Но… в исключительных случаях… когда в степи один… А бык — скотина противная… — делает Толька уступку.
Мишку в тот раз так и не сагитировали. Но через два дня он подал заявление, где было написано: «…хочу быть в передовых рядах…» Сагитировать Мишку смог Алешка, когда они ездили за сеном.
— Записывайся, Мишка. Сторожей будем проверять. Дед Петрак спит на дежурстве, а молодняк заваливается и дохнет.
Мишка слушал заинтересованно, а потом стал фантазировать, как они «накроют» спящего Петрака:
— Ведро ему на голову да палкой как бабахнуть!
— Или дерьма в тулуп сунуть, — перебивал Алешка, и они смеялись, представляя заранее, как они отучат Петрака спать на дежурстве.
— Коровин овес ворует из склада? Ворует, — вдохновлял Алешка. — А попробуй поймай. Он те морду набьет, а комсомольца не посмеет тронуть.
Строили планы, как поймают с овсом Коровина.
И Мишка вступил в комсомол, не очень-то думая о великих делах строительства социализма и о том, что комсомолец действительно личность Значительная.
Алешка с Мишкой приезжали в сумерках с сеном. Алешка, усталый и наморозившийся, садился у горячего обогревателя, брал толстую потрепанную синюю книгу и, прежде чем начинать читать, всегда долго смотрел на портрет, что на титульном листе. Александр Блок! Какое звучное, неземное имя! И лицо вдохновенное, запрокинутое, высокий лоб обрамлен кудрями, как венцом. Алешка читал: