Мишка осторожно просунул деду под валенок веревку, сделал петлю и перекинул через жердь прясло:
— Ну?
— Ты что?
— Давай! — зашипел Мишка и враз, дернули веревку. Дед замычал по-бычиному с испугу, а потом жутко закричал:
— Кара-а-ул!
Алешка первым выскочил со двора, чуть сзади — Мишка. Догнал Алешку:
— Чего ты чесанул?
— Страшно.
— «Страшно», — передразнил Мишка. — Веревку-то я успел привязать, загнется дед повешенный.
— А что теперь? — Алешка бежал к конторе.
— Что, вернемся, отвяжем?
Тихо открыли дверь. Дед Петрак вылез из петли сам.
В телятник, который сторожила крупная рыжая баба Марина Зыкова, вошли настороженно, переполошенные случившимся.
— Что пришли? — выросла Марина из мрака.
— Проверять, — сообщил Мишка. — Не спишь ли.
— Проверять? — засмеялась Марина и протянула руку в темный угол. Жик! — свистнула хворостина. Жик! Мишка кинулся к выходу, сбил Алешку с ног. Алешка, с резкой болью в мягком месте, — за Мишкой.
— На комсомол руку! — визжал на дворе Мишка, но вопль его был прерван той же рукой Марины: хворостина свистела, Марина почему-то обошла Алешку и почти до конторы преследовала Мишку. Алешка видел, как треплются у Мишкиной шапки уши. Марина вернулась, и Алешка чесанул в сторону, по задам.
— Комсомол… Я вам проверю! В другой раз штаны-то поснимаю.
Алешка хоть и круг давал, но почему-то забежал в контору вперед Мишки. Тот влетел почти следом. Во всю щеку у него горела полоса, он тер ее, злые глаза смотрели искоса, сверкали.
— Целуетесь тут, а Марина вон фулюганит.
— Что, попало? — улыбается Клавка.
Сбиваясь, рассказали, как поднимали бычка, как подвесили Петрака, и что с ним случилось. Ну, и про Марину.
Толька — лицо строгое — с трудом сдерживается, а потом хохочет, прыскает. Хохочет Клавка, Алешка тихонько хныкает, а потом хохочет вместе с ними. Мишка же не улыбнулся, косил в пол, злился.
— Сам проверяй! А то гляди — начальник!
— Но-но, Михайлов! — построжал Толька. — Дисциплину не забывай. Марину проверять не надо, а Петрака сам буду навещать. — Он курил, косоротился от крепкого самосада, а Клавка глядела на него с обожанием, таяла. — Вы что, уголовники, удумали подвешивать? По выговору влепить!
— Влепи, Толя, влепи, — подхватила Клавка. — Михайлову, он прокудной. Воронов не виноват.
Мишка уставился на Клавку, зло улыбнулся:
— А я еще не комсомолец. Билета-то нет. Мало что вы приняли. Вот возьму и не поеду в район за билетом, — пригрозил он и победно оглядел всех.
— Играть, Михайлов, не будем. — У Тольки раздулись ноздри — признак гнева. — Дел у нас много — не до игры.
Ходит Толька, руки в карманы, задумался.
Ветры выдувают снег, обнажают озимые. Весной, когда сойдут снега, будут по зеленому желтеть плешины, пока не поднимется сорняк в одиноком раздолье, зажиреет и пойдет, поглядывая свысока на хлеба, по всему полю. Нужно задерживать снег. Чем? Ясно, лопатой. Ставить на попа снежные плиты. Кто? Комсомольцы. Больше некому. Когда? В Козлихе никто не знает, когда четверг, когда воскресенье. Что такое выходной? А кто его знает. Сколько работает Алешка, не было у него такого чуда, чтобы с утра дома сидел целый день. Может, до войны знали.
Так когда же снег задерживать?
В пять утра застучит бригадир Диденко в окна, а сеновозы еще от мороза не отошли, стонут во сне.
Едва рассветает, а уже четыре воза темнеют за огородами, на озере. Свалят сено, перекусят в тепле — и опять в степь за шесть километров. Другой-то раз в потемках возвращаются. А Толька с темного до темного кувалдой в кузнице машет. Клавка и учетчик, и счетовод, и сама за восемь километров сводки носит.
Когда же снег задерживать, навоз вывозить? Ночью. Где силенок брать, когда после работы от печки сил нет оторваться? В себе, а где же? Не гибнуть озимым. Не зарастать же полям чертополохом при людях.
Ходит Толька, думает. Алешка на пол присел и только задремал — тут же и он, сказочный человек — Блок. У Алешки будто воз набок свалился. Буря, а он появился из мглы.
— Тяжело, — спрашивает, — мальчик?
— А ты подсоби. Я воз буду придерживать, а ты возьми кнут, быка посеки.
Кнут он взял, а сечь не сечет.
— Не могу, — говорит, — добром надо.
— Бык-то устал, — просит Алешка, — добром тут нельзя. А воз я бросать не могу — коровы подохнут, и я тут пропаду. Секи!
Стоит он, и кудри ему ветром раздувает.
— Злой ты, мальчик. Добро злом не делают. Не буду сечь! — бросил кнут и исчез в метели.