— Во! Дурак! — и выскочил на улицу.
Разевай рот… Вина? Деньги-то такие впервой в жизни: премиальные, майские.
Было уже сумрачно. Еще шумели ребятишки, а в магазине, что в конце амбара, тусклый свет. Алешка вошел в магазин с достоинством (как же, личные деньги) и очень пожалел, что не было людей. Только девяностолетняя бабка Самойлова тусклыми глазами осматривала прилавок, в углу которого лежало несколько буханок хлеба, а в другом — водка и два тощих свертка материи.
Продавщица, жена Волосникова, считала мелочь.
— Свесь мне, тетя Сима, конфет.
Сима удивленно подняла брови, и тщеславие Алешки было удовлетворено. Он спокойно пояснил:
— Праздник завтра. Чай, то, се.
Сима, улыбаясь, отломила ножом кусок слипшихся подушечек. Алешка расплатился, пошел к дверям, но у дверей подумал, вернулся и, оторвав от куска одну подушечку, сунул ее бабке в рот. Та зачмокала, ничего не сказав.
Когда вышел из магазина, спохватился; Аста ведь тоже в конторе, а он, рохля, шлепнулся, когда к столу шел. Ну, опозорился! Но, вспомнив о том, как его премировали и Аста это видела, успокоился.
Разломил конфеты пополам; половину своей матери, половину — Асте. Шел, отламывая от Астиной части, похрустывал; до чего же сладка жизнь! Алешка заметил Асту с матерью, догнал.
…Аста эстонка. В конце прошлой зимы Стогов послал Алешку на станцию за эстонцами. В Козлиху приехала одна семья — мать и две дочери. Одеты так, что Алешка в жизни не видел. В пушистых шапках, в пальто с меховыми воротниками, а какой мех — не поймешь; ни овчина, ни собачина, но красивый. А младшая, лет тринадцати, в курточке и в розовых штанишках, без платья. Алешка уложил в сани какие-то мудреные корзины, чемоданы, постелил на солому доху (хорошо, что Стогов доху дал, а то бы померзли).
— Ну, садитесь, поехали. Вырядились как… — пробурчал недовольно. Эстонки уселись, закутались в доху. Говорили по-своему, но, наверное, понимали Алешку.
Едва выехали за город, как младшая начала возиться, вылазить из дохи; старшая сестра визгливо ругала ее, мать тоже что-то говорила, удерживая под дохой. Но она выскользнула, вырвала у Алешки кнут и стала крутить им над головой.
— Эй, эй! — кричала она и хохотала.
— Отдай! Ты чо?
Девочка отдала кнут и, тронув Алешкин нос пестрой рукавичкой, спросила;
— Как тьебя зовут?
— Вот еще, — хмыкнул Алешка, — «как, как» — Алешкой.
— Альешка, Альешка! — радовалась девочка.
Алешке тоже стало весело. Он осмелел.
— А тебя?
— Минья? Аста.
— Аста, — повторил Алешка. Ему понравилась девочка и ее имя. — А их как?..
— Маму — Марта, а это, — стукнула Аста по спине старшую (та закричала плаксиво, видно, надоела Аста ей своей шалостью), — Хельга.
— Чудно. У нас Мартами телок зовут, какие в марте родились.
В Козлиху въезжали при закате солнца. Бело-розовая даль курилась поземкой. Избы, занесенные до крыш, чернели трубами, из которых струился дым.
Алешка подъехал к крайней глинобитной избушке, объявил весело;
— Вот и приехали! Дома!
Эстонки вылезли из дохи, встали растерянные и жалкие. Марта огляделась вокруг, потом ее взгляд остановился на пылающей полосе зари, и по ее щекам потекли слезы.
Алешка понимал, что привела их на его суровую родину какая-то беда, но не спрашивал какая. Он перенес в избу корзины и чемоданы, а они все стояли, прижавшись друг к другу.
— Заходите, тетя Марта, — не выдержал Алешка. — Там, правда, волков морозить, но это мы сейчас. — И погнал на конюшню распрягать.
Потом зашел домой, затянул вязанку дров на кнут, захватил ведро и поволок.
В избушке на подоконнике горела свечка. Мать и дочери распаковывали вещи. Алешка грохнул дрова у печки:
— Грейтесь.
Марта удивленно посмотрела на него и тихо сказала:
— Спасибо, Альеша.
А Аста подошла, сунула в руку что-то сухое. Печенье.
— Ешь, Альеша.
— Чего там «ешь», — нарочито осердился Алешка. — Пойдем покажу, где воду брать.
На озере, у проруби, черпали воду женщины, смотрели на вцепившуюся в Алешкину руку Асту.
— Ой, какую баскую невесту Алешка себе привез.
— Да отцепись ты, — стыдился он, но Аста не отпускала.
— Не, не, Альеша…
Гудела раскаленная печь. Вчетвером сидели за столом (в избушке из мебели был стол из двух досок и скамейка), пили чай. Аста потчевала Алешку, Хельга, писаная красавица, кажется, не обронила ни одного слова, а Марта все вздыхала тяжело, забывала про чай.
— Жить у нас можно, да еще как! — ободрял ее Алешка. — Вы уже не изводитесь шибко.
— Можно, Альеша, можно, — безвольно соглашалась Марта.