Марковна побледнела, вцепилась в Сенькино плечо, трясла так, что тот слова сказать не мог, только открывал рот и щелкал зубами.
— Сеня, правда, а? Коля, Сеня, ну хоть раз в жизни, а?
Матвей бросил курить, настороженно смотрел на Диденок.
— Да что нам врать-то! Вот не подняться с места. Вместе с Иваном, говорил, мыкались. Вслед за мной, говорил, придет сперва письмо, а потом сам. — Они и сами теперь верили в небылицу и улыбались, довольные тем, что внесли в дом радость.
— А что же он? Куда же он шел? Да какой же он? — засыпала Марковна вопросами.
— А кто его знает. Не сказывал: не то в Таскаево, не то в Бакмасиху али еще куда. И чей — не спросил. Только худой шибко да в лаптях.
От порога послышалось похожее на стон и рычание. Матвей, окостенелый и страшный, двигался к столу. Жилистым сухим кулаком смахнул с лавки Сеньку. Колька, опрокинув лавку, кинулся к двери, а Сенька скользил трясущимися ногами по полу, полз к двери и судорожно оглядывался.
Матвей искал, чем бы ударить, метался по хате, кинулся к ведерному чугуну.
— У-у! Так вас перетак, зверье, пустобрехи!
— Матве-ей-ей! — закричала Марковна. А Сенька все же совладал с собой, пулей выскочил во двор.
— За что ты их, Мотя?
Матвей стоял среди избы с чугуном в руках и, казалось, не мог понять, как он у него очутился. Дышал Матвей тяжело, с хрипом.
— За что? А они за что?
— А если правда. Сказывали ведь: в городе-то вернулся.
— Опять за старое! — Матвей кинулся к припечку с чугуном. — Али мы железные? — Махнул рукой и вышел во двор.
Ночь была бессонная. Утром Марковна пошла в контору к управляющему.
— Петр, дай лошадь?
Управляющий с заросшим лицом, с усталыми глазами: сенокос — не хватает людей, не хватает тягла.
— Зачем, мать?
— В Таскаево надо и в Бакмасиху. — Рассказала зачем.
Управляющий покачал головой.
— Врут, сволочи! Зря, мать, съездишь семьдесят верст.
Марковна стояла, сжав руки на груди.
— А ты дай. Может, не зря. А нет — пешком пойду, — сказала тихо, но решительно.
…Матвей запрягал мосластую маленькую лошадь в большую с толстыми колесами телегу и думал о том, что не под силу будет ей тянуть тяжелую, как плот, телегу в такую даль, по пыльной, жаркой дороге. И было плохо на душе оттого, что все мытарства жены будут напрасными и что он не в силах ее ни отговорить, ни прикрикнуть на нее, чтоб не ехала. И опять наплывала на него ненависть к братьям Диденкам: «Погодите, зверье, я вас выведу. Дураками прикинулись, чтоб в трудное время жить легче. Заигрались. Дурак-то этакое не выдумает».
Из избы вышла Марковна с едой в узелке, бросила в телегу жесткий брезентовый плащ. Обернулась, посмотрела на огород, избу, сарай, как будто прощалась со всем ей родным на долгие годы, потом, наступив на ступицу, влезла на телегу, взяла вожжи, не выпуская из рук узелка. Матвей стоял, опустив устало руки. Седые его брови были насуплены. Хотелось сказать жене какое-то слово, чтоб оно поставило все на старое место, чтоб убило в ней бесполезные надежды, которые заставят еще раз умереть воскресшего в воображении сына.
— Смотри, Мотя, за хозяйством. Да баню сегодня протопи, а то Алешка-то в поту да в пыли. — Марковна потянула за вожжу. Лошаденка, медленно заваливаясь на бок, развернулась и, напрягая узловатые колени, потянула плот-телегу.
«Меньше недели не проездит», — подумал Матвей и крикнул во след:
— Буланку-то прикармливай!
— Чего? — не поняла Марковна и остановила лошадь.
Матвей вяло махнул рукой, ссутулился, ничего не сказал. Марковна видела, как тяжело мужу, и ей захотелось его ободрить.
— Чегой-то ты, отец, а? Сынок, даст бог, вернется.
— Езжай! — с прорывом в голосе сказал Матвей и еле удержался, чтоб не разрыдаться.
Когда улетают журавли
Хоть и ждал Алешка повестку, она пришла неожиданно. Ждал и тревожился: возьмут или не возьмут в армию. Прошлой зимой был на призывном пункте в городе. Ростом еще тянул, а вес никудышный: сорок девять килограммов — бараний. Разделся тогда и поразился сам. Рядом ребята статные и даже небольшого роста, но были и плечи, и грудь, а Алешка как мизгирь: руки и ноги длинные, худые, грудка узкая, и плеч почти не было.
Женщина-врач прослушала Алешку, покрутила, заставила поприседать, потом сказала: «Одевайтесь» — и тихо что-то шепнула военному.
Военком, седой подполковник, задумчиво соглашался:
— Да, конечно. Эхо войны…
Стыдясь наготы, заторопился одеваться.
— Так, говоришь, образование шесть классов? — переспросил военком, и Алешке показалось, что военком видит его насквозь и знает, что не шесть, а четыре. Алешка слышал, что с начальным образованием в армию брать не будут, на комиссии прибавил два класса. Документа комиссия не потребовала, наверное потому, что грамотеев среди призывников было немного. А сейчас Алешка испугался и чуть не отказался от неоконченных двух классов, но пересилил страх и кивнул утвердительно.