— Неплохо. — Военком сказал это, повернувшись к врачу. Потом грустно улыбнулся Алешке. — Ладно, иди, — Крути девкам головы. Потребуешься — вызовем.
Алешка пошел к дверям и еще услышал:
— Пять-шесть классов поголовно… Да… Эхо войны…
Алешка хвастался в деревне, как ловко он обвел вокруг пальца комиссию насчет образования. Мать охала, квохтала, что курица, говорила, «заарестуют» за обман, а отец, напрягаясь в кашле, горбился.
— Оно, конечно, учиться бы надо.
Только дед Коровин высказался твердо:
— Дурак.
— Почему?
— А потому: незнайка на теплой печке сидит, а знайка по холодной дорожке бежит.
Пришла поздняя осень, солнечная, блеклая, с морозами по утрам и с зелеными до черноты озимыми.
Вечера были длинные, холодные и непроглядно темные. Молодежи в деревне мало, и поэтому в небольшой саманной конторе, что была и клубом, молодежь собиралась только в субботу да воскресенье, когда приходила с центрального отделения из школы и из города, где кое-кто учился в железнодорожном училище и ФЗО.
Алешка, поставив лампу в угол, чтоб не мешать спать родителям, читал допоздна. Книги он брал у учительницы местной начальной школы. Книги были старые, читал их Алешка по нескольку раз, они ему не надоедали. Особенно без конца он мог читать толстый серый том Блока, потому что стихи его были сказочно-заманчивые и просторные, как Алешкина степная родина.
Алешка любил стихи. Ему нравилось читать наизусть громко в поле или в степи, когда один, а больше всего петь на свой лад и мотив. Он был убежден, что стихи все можно петь. В деревне удивлялись, откуда Алешка знает столько песен, и относились к нему с уважением.
И еще у Алешки была постоянная мечта: повидать далекие края. Он ждал, когда его возьмут в армию, и хорошо бы — послали служить подальше. Но в армию берут не на неделю, и Алешка заранее представлял, как он будет тосковать по родным местам. Одно посмотреть, а жить он нигде не собирается, кроме своей Барабы.
А теперь, в предзимье Алешка с дедом Коровиным возили сено на двух пароконных фургонах и складывали в скирды за скотными базами. Он поднимал на вилах тяжелое степное сено и кидал так, что скирда дрожала, как жидкий студень. Коровин принимал на скирде, кричал:
— Легче, черт, шшибешь!
Алешку это подзадоривало, и он еще яростней наваливался на вилы. Он чувствовал в себе силу. Силой наливались руки, плечи, пружинились под тяжестью ноги: быстро взрослел, да и кормежка не та — война давно кончилась.
Незаметно подошел управляющий Стогов. Алешка из-под поднятого на вилах сена видел широко расставленные рыжие потрескавшиеся сапоги, пустой рукав телогрейки под ремнем. Стогов прикуривал тоненькую, как спичка, папиросу, молчал. Алешка подобрал последнее сено, кинул наверх.
— Давай, дед, спускайся!
Стогов как-то по-особому рассматривал Алешку.
— Чего ты? — не выдержал Алешка его взгляда.
— Здоров, говорю, ты работать, солдат. — Стогов подал Алешке бумажку. — Вот и отвозил сено.
— В солдаты? — Коровин скручивал цигарку. — Кончилась волюшка. — Ерничая, прошелся: — Ать-два, ать-два!
Алешка, опершись на вилы, сдвинул баранью шапку на затылок, отрешенно глядел в Заозерье. Гулял хороший ветерок. На озере чернели не улетевшие еще утки, дорожками белели бурундучки. Эге-й! Простор. В Заозерье пасется стадо, а дальше, в степи, — коричневые бугры скирд, дальше лес, а дальше… Что дальше?
Хорошо. Хорошо, что берут в армию! Увезут далеко, может быть, до самого моря. А может быть… — даже боязно подумать — во флот возьмут?!
Коровин тронул за плечо:
— Не ходи.
— Как? Почему? — удивился Алешка.
— Как? Упал с воза, разум стряс. Мало ли что как.
Алешка не обиделся, не рассердился. Вскочил на фургон.
— Едем, дед, лошадей поить! Да за сеном.
— Стой! — Стогов размял сапогом папироску. — Езжай-ка себе за дровами.
Алешка разогнал лошадей, мимо кузницы выкатил за огороды и с косогора — к озеру. Пили лошади, свистел ветер в ушах, и хлюпала о берег мелкая крутая волна, будто кто всхлипывал. Алешке стало грустно, он вспомнил, как криком кричала мать, когда брали на войну его старшего брата Ивана. Еще страшней она кричала, когда в конце войны пришла похоронная. А потом много дней она то затихала, то издавала длинный звук, вроде стона: «о-о-о» — и всхлипывала, как ребенок или как эта мелкая волна. Ему стало жалко мать и отца. Мать станет реветь, а отец еще больше горбиться, кашлять и говорить ничего не значащие слова.