Тогда, в ноябре 1981 года, я привычно включился в бангладешскую выборную игру, то есть начал мысленно раскладывать пасьянсы из участвовавших в ней политических фигур. Отставной генерал Османи, который во время президентских выборов 1978 года был основным конкурентом Зиаур Рахмана, вдруг резко постарел. Изменились и политические платформы партий, поддерживавших его в 1978 году. Его выдвинул на этот раз некий «гражданский комитет», и голосов он получил немного. Главным оппонентом кандидата Националистической партии Бангладеш Абдус Саттара, получившего две трети голосов, был кандидат крупнейшей оппозиционной партии «Авами лиг» Камал Хоссейн. «Авами лиг», партия убитого президента Муджибур Рахмана, возглавляемая его уцелевшей дочерью Хасиной, укрепила в последние годы свое пошатнувшееся было влияние в массах. Ее избирательный символ — лодка — красовался повсюду в Дакке. Иногда на специальных помостах, перекинутых через улицы, возвышались огромные многометровые макеты лодок.
Среди трех десятков других кандидатов выделялся профессор Муззаффар Ахмед, лидер Национальной народной партий, стоящей на прогрессивных позициях. Его кандидатуру поддержали бангладешские коммунисты.
Неожиданно много голосов получил вчера еще никому не известный 83-летний маулана Мохамедулла, исламский фундаменталист и яростно отрицавший все, что не имело к Корану прямого отношения. Говорят, он отнял тогда немало голосов у кандидата правящей партии.
За несколько дней до выборов улицы Дакки были заполнены возбужденными толпами. Автобусы и грузовики, украшенные изображением рисового колоса — символа правящей партии, — подвозили к площадям все новых и новых людей. С портретом кандидата — престарелого Абдус Саттара был повсюду сопоставлен портрет убитого Зиаур Рахмана на красно-кровавом фоне. Я вспомнил короткий свой разговор с покойником, который был молодцеват и подтянут, вспомнил его в плотном (кольце журналистов после победы на президентских выборах, его резкие движения и нервно ерзающую ножку в аккуратненьком сапоге, запутавшуюся в проводах от микрофонов. Подумалось: куда же лезет этот лысый старик, во что он играет, неужели и ему хочется разделить участь двух своих предшественников, один из которых имел непререкаемый авторитет у всего народа, другой был обаятелен, энергичен и с большим искусством, медленно и уверенно трансформировал свой военный режим в гражданский. У Абдус Саттара же не было ничего — ни авторитета, ни большого политического опыта, пи влияния в армии, ни обаяния…
Молодежь между тем, обрадованная возможностью покричать во всю мощь легких, скандировала примитивные лозунги. У Покатана мою машину окружила группа смеющихся молодых людей. Из озорства, не поняв даже, что я иностранец, они приподняли автомобиль сзади, пытаясь его раскачать. Я ушел от них лишь благодаря тому, что у «Хонды» передние колеса — ведущие.
Кое-кто назвал выборы фарсом. Оппозиционные партии обвинили правительство в подтасовке при подсчете голосов. Однако оспорить результаты выборов сколько-нибудь серьезно никто не решился.
Саттар и до выборов и после них заявлял, что будет продолжать дело своего «убитого молодого друга».
А с именем Зиаур Рахмана у людей ассоциировалось несколько лет более или менее спокойного развития страны. Люди помнили его попытки навести порядок в экономике, ослабить коррупцию. При жизни Зию ругали кто только мог — и за то, что он делал, и за то, к чему не имел никакого отношения. Смерть как бы причислила его к лику святых. Один лавочник в разговоре со мной чуть не плакал, утверждая, что у Зиаур Рахмана якобы не было счета ни в одном из банков. Всем этим правящая партия умело воспользовалась. В итоге режим, созданный в свое время армией (генералом Зиаур Рахманом, заменившим впоследствии свой мундир на элегантный фрак), возглавил 75-летний сугубо штатский, не блещущий здоровьем и отнюдь не яркий юрист, не преминувший в одном из заявлений отвести армии лишь частную роль «защитника государственных границ».
Генерал Мохаммед Эршад, бывший, как и Саттар, доверенным лицом Зиаур Рахмана, тут же заявил, что армия не намерена оставаться в стороне от политической жизни, что она будет вносить в развитие событий в стране свои коррективы.
Это заявление тогда показалось мне странным. Я не раз встречался с Эршадом и пил с ним чай в дни, когда в Дакку приезжали советские спортсмены, а он отвечал за развитие спорта в Бангладеш. Молчаливый и даже застенчивый генерал прижимал руку к сердцу и улыбался.
Через четыре месяца после выборов 1981 года Эршад самым радикальным образом выполнил свое обещание относительно коррективов. Он прекратил короткое президентство Абдус Саттара, объявил военное положение, запретил деятельность политических партий, сборища и манифестации и ввел комендантский час. Абдус Саттару оставалось лишь поддержать бескровный военный переворот… «Мы берем власть, чтобы вывести страну из состояния экономического и политического банкротства, освободить ее от коррупции», — подчеркнул Эршад.
Сможет ли он выполнить свое обещание? Собирается ли? Что ждет его самого в ближайшие годы?
Он начал быстро наводить порядок на транспорте. Расследовал злоупотребления полиции, пресек торговлю номерами для велоколясок, сократил число рикш На главных магистралях и, наконец, вернул столице ее настоящее бенгальское имя, искаженное в свое время англичанами. Дакка теперь называется Дхака.
Все газеты публикуют на первых полосах фотографии, на которых генерал в пестром маскировочном комбинезоне, но при всех регалиях беседует с крестьянами, иностранными дипломатами, учеными, политическими деятелями. Раньше он командовал генеральным штабом и спортом. Теперь дел поприбавилось.
А что же страна? Внесены ли в ее жизнь обещанные изменения? Думаю, что мой знакомый генерал Эршад не ответил бы на этот вопрос утвердительно. Впрочем, он, кажется, нашел «выход»: в печати ряда стран появляются все более уверенные предположения, что Бангладеш намеревается разрешить военно-морским силам США создать базу под Читтагонгом. Все более зависимым от американских денег становится генеральский режим.
У даккского, то есть дхакского, речного вокзала я жду знакомого поэта. Люди в рваных лунги, расталкивая друг Друга, рвутся к пристани, осаждают пропускной пункт, что-то орут истошными голосами. Полицейский в белоснежной униформе — никогда не мог понять, как она сохраняет свою белоснежность в здешней влажной жаре, — бьет наотмашь по лицу босоногого паренька. Безрукий прокаженный, которого я встречал не раз и в аэропорту, дотрагивается культей до моего пиджака и надрывно требует бакшиш.
Пот льет с меня градом. Я, как и все, давно перестал обращать на это внимание. Стоит невыразимый гвалт. Широкая грязно-желтая Буриганга — один из рукавов Ганга — утыкана жухлыми парусами джонок. По ней шлепают и лопасти нескольких больших пассажирских пароходов.
Вся Бангладеш — гигантская лужа, образованная слиянием Ганга и Джамуны и их совместной дельтой. Отсюда, с речного вокзала Дхаки, можно попасть практически в любую точку страны.
Пароходы ревут, заглушая на время гвалт толпы. В эту жуткую какофонию врезается вдруг пронзительно тонкий крик муэдзина. Потом к нему присоединяется другой молла, потом третий… В старой Дхаке сотни минаретов. Кое-кто из рвущихся к пристани цепенеет, затем лихорадочно начинает искать место для совершения намаза. Но места нет. Там, за оградой, его хоть отбавляй. Я вижу, как неожиданно чистенький старичок в шапочке с кружевами, свидетельствующей о том, что он — хаджи, то есть человек, совершивший хадж в Мекку, расстилает какую-то тряпку и, вымыв руки и ноги водой из маленькой фляги, быстро опускается на колени…
Кабир наконец появляется. В руках у него бенгальский букет, то есть кусок толстого стебля какого-то растения, похожего на тростник, с чем-то вроде твердого плода на конце. На этот плод, утыканный иглами, тесно насаживаются этакой полусферой цветы, лишенные стеблей.