Мы едем к старухе, его дальней родственнице, которая обещала спеть для меня баромаси — бесконечно длинную бенгальскую женскую песнь о каждом из двенадцати месяцев разлуки. Баромаси — одно из поразительных направлений бенгальского фольклора. Но сейчас мало кто в городе способен на эту импровизацию гимна любви. В тесноте, зловонии и гвалте у людей притупляются чувства. Старуха, оказывается, живет километрах в двадцати к северу от Дхаки, в деревеньке у Майменсингхского шоссе. Отчаянно гудя, мы медленно выбираемся из потока рикш, подвод, лошадиных упряжек, велосипедов, из смрада и шума.
В отличие от бангладешских городов, в которых глазу не на чем отдохнуть и человек находится в состоянии подавленности от всего, что он видит вокруг, деревни этой страны живописны, краски их щедры и добры. Деревенька, в которую мы попадаем, состоит из нескольких крошечных островков-усадеб, утопающих в зелени пальм и баньянов. К одной из них ведут от дороги мостки. Внизу, вокруг островка, густо зеленеет созревающий рис. В сезон дождей усадьбы сообщаются друг с другом с помощью лодок. «Двухкомнатная» хижина крыта соломой, стены ее сделаны из джутовых стеблей, скрепленных глиной. Родственница Кабира вовсе не старуха, ей немногим больше сорока. Этот возраст считают в бенгальской деревне преклонным — там редко кто доживает до пятидесяти.
— Спой, тетка Шэнас, — просит Кабир. — Мой друг никогда не слышал баромаси.
Тетка Шэнас оправляет зеленое сари, надетое, очевидно, на голое тело — у крестьянок не бывает денег, чтобы обзавестись кофтами и нижним бельем, — садится, скрестив босые ноги в ссадинах и порезах, опускает сложенные лодочкой изящные руки с загрубевшими пальцами, И мы с Кабиром погружаемся вдруг в ее тайную думу, печальную и радостную, горькую до отчаяния и неожиданно нежную. Голос ее звучит то грустным контральто, то звонким колокольчиком. Бесконечно длинные ноты сменяются каскадами кратких возгласов речитатива.
У нее даже нет трехструнной бенгальской бренчалки.
У нее нет ничего, кроме этой хижины и шестерых сорванцов, младшему из которых девять. Но у нее есть ее несравненная песня.
Тяжек удел бангладешского пахаря. Думаю, что нигде больше в мире не испытывает крестьянин такой горечи. Засухи и наводнения в течение нескольких дней уничтожают результаты полугодового труда бенгальского земледельца. Все время нависает над ним угроза голода. Ежедневная мысль его направлена на то, чтобы выжить. Не завтра или послезавтра, а сегодня. Не умереть и не дать умереть своим детям сегодня — вот его главная забота.
Какова реальная перспектива развития сельского хозяйства в этой многострадальной стране? Когда бенгальский земледелец, составляющий 85 процентов 90-миллионной страны, сможет распрямиться, спокойно вздохнуть и прокормить себя? Тогда, очевидно, когда прекратится его зависимость от капризов погоды.
Покойный Зиаур Рахман за два года до своей гибели провозгласил «революцию» в деревне. Он призвал крестьянство начать повсеместное рытье каналов. Слово «диггинг» — рытье стало непременным компонентом газетных заголовков, а аккуратненький президент то и дело появлялся на телеэкране с киркой или заступом в руках. Обступавшие его на том же экране крестьяне и зажиточные владельцы телевизоров в своих квартирах с изумлением наблюдали, как споро и точно работал президент.
Его уже нет, и слово «диггинг» забыто. О самостоятельном рытье каналов никто больше не говорит. Но споры о том, как помочь крестьянину и стране, обычный дефицит зерна в которой составляет два — три миллиона тонн, а во время стихийных бедствий нередко удваивается, продолжаются.
Я еду в Майменсингх поговорить об этом со специалистами. Майменсингхский университет — один из крупнейших в Бангладеш, на шести его факультетах учится около пяти тысяч студентов, преподает две с половиной сотни ученых.
В город въезжаю незаметно, оказываюсь вдруг на крутом берегу Брахмапутры. В отличие от большинства здешних рек она зеленовато-синяя, прозрачная и не кажется очень уж широкой. Это, конечно, лишь один из рукавов могучей реки, его вполне можно было бы принять за какой-нибудь Днестр. Не могу точно сказать, сколько жителей в Майменсингхе. На глаз — тысяч 200. Грязи такой, как в Дхаке, нет. Хорошо выглядят современные корпуса университетского городка, построенные с учетом жары, легкие, просторные, чистые. На небольшой зеленой площадке разбит палаточный бивак с государственным флагом на высокой мачте.
— Это полиция, — сообщает мне улыбаясь преподаватель университета мистер Хак. — Студенты народ опасный, вернее, взрывоопасный, поэтому полиция у них под боком и всегда начеку.
Слова моего спутника подтверждают гигантские лозунги, намалеванные красной краской на стенах зданий. Некоторые из них едва ли пришлись бы по вкусу президенту Эршаду.
Знакомство с университетом начинаю с большой фермы, которая является экспериментальной базой и одновременно кормит студентов и преподавателей. Мистер Хак представляет мне худенького юношу в очках, мистера Ахмеда, заведующего птичником.
— Нам нужно минимум 10 тонн кормов, а мы имеем лишь три, — говорит мистер Ахмед, показывая свое хозяйство.
— А что вам мешает иметь все десять, у вас вон сколько земли, — сердито возражает юноше мистер Хак. — Вот вам, — он обращается уже ко мне, — наглядный пример распространенного у нас отношения к делу. Все ждут, что им преподнесут все необходимое.
Молодой человек выслушивает это, опустив голову, тем самым признавая справедливость сказанного.
— Все-таки мы на 80 процентов себя окупаем, — вдруг радостно вспоминает он. — Дотация покрывает лишь 20 процентов производственных затрат.
Мистер Хак ядовито ухмыляется — что, мол, с тебя возьмешь, — и мы с ним отправляемся к молодому профессору ботаники доктору Вадуду. Через несколько месяцев истекает срок его деканских полномочий. В отличие от высших военных администраторов и президентов деканы в Бангладеш приходят к власти вполне демократическим путем — их избирают строго на два года. Закончив деканство, Вадуд сможет уделять больше внимания чистой науке. А сейчас ему предстоит принять экзамен, и для интервью он располагает лишь 20 минутами.
— Наш университет, — рассказывает он, — в первую очередь учебное заведение. Выпускники получают степень бакалавра и направляются на работу в различные отрасли сельского хозяйства. Большая часть их должна по идее заниматься координированием сельскохозяйственной деятельности на местах. Это соответствует государственной программе расширения подготовки специалистов в различных отраслях сельского хозяйства с высшим образованием. Подготовкой специалистов занимаются земледельческий, ветеринарный, рыбный, животноводческий, механизаторский и экономический факультеты. Вы знаете нашу систему? В министерстве сельского хозяйства и лесов есть два управления — производственное и исследовательское. Кроме того, существует ряд корпораций, среди которых я хочу выделить корпорацию развития. Оба управления и корпорация развития особенно нуждаются в наших выпускниках — агрономах, ветеринарах, рыбниках. Мы готовим также и научных работников, которые направляются в различные научно-исследовательские институты — джутовый, рисовый, табачный.
Новые сорта риса? Это уже из другой оперы. Научно-исследовательский институт рисоводства, например, освоил ряд весьма эффективных филиппинских сортов, которые можно выращивать круглый год, независимо от сезона. Но экономичные сорта сами по себе не избавляют от необходимости регулирования воды. Отсутствие воды или ее избыток — вот основная проблема, милостивый государь…
Исчерпывающе точен и краток профессор. Когда он говорит о воде, я смотрю на цифры, выписанные мною только что из справочника. Наводнение 1974 года полностью разрушило 651 633 крестьянских дома, частично — 1383 431 дом, уничтожило 47 005 голов крупного рогатого скота и урожай на 20 240 квадратных километрах полей. Оно убило 1988 человек. Это только одно крупное наводнение!