И снова я на дороге. Мчусь на юго-восток, к Аллахабаду. Натыкаюсь на пробку. Три десятка водителей двадцатитонных грузовиков решили заночевать на середине шоссе. Долго бужу шофера переднего грузовика. Он просыпается, трет глаза, оправляет тряпку-дхоти, которую многие носят в Индии вместо штанов, нехотя отводит машину на обочину. Потом наступает очередь его коллеги. Не могу понять, почему они с самого начала не оставляют на шоссе проезда. Пытаюсь выяснить, есть ли в этом странном обычае хоть какой-то резон. Но водители в ответ лишь улыбаются, теребят мохнатые усы или озабоченно чешут затылки. Поведение людей на дорогах и улицах городов так и осталось для меня одной из непостижимых загадок субконтинента. Выезжая из переулка на главную улицу, водитель здесь почти никогда не смотрит по сторонам. На светофор часто не обращают ни малейшего внимания. Перед вашим носом, когда вы едете с приличной скоростью, вдруг начинает поворачивать велосипедист, — к вам под колеса неожиданно кидается нищий. Вы никогда не можете предвидеть логику действий водителя идущей впереди вас машины. Он может вдруг ни с того ни с сего остановиться посреди дороги. Вы, наконец, сплошь и рядом с трудом успеваете увильнуть от машины, невозмутимо мчащейся навстречу по вашей стороне. Индийский водитель словно не видит никого вокруг себя, едет так, будто он один на дороге. На протяжении каких-нибудь двухсот километров вы можете встретить десятка полтора перевернутых грузовиков. Их, как правило, перегружают чуть ли не вдвое, они от этого утрачивают маневренность, а шоссе для свободного водостока в сезон дождей делается слегка покатым к обочинам. В результате резкое торможение переворачивает почти неуправляемую из-за перегрузки и накренившуюся громадину. По ночам довольно часто встречаешь грузовики и автобусы без огней, мчащиеся в кромешной тьме. Столь же странно и нелепо ведут себя и пешеходы.
Все это как-то не вяжется с традиционной индийской доброжелательностью, с присущим индийцам чувством товарищества. Южноазиатский «стиль» вождения автотранспорта иногда объясняют пренебрежением к смерти, характерным якобы для индуизма. Говорят также, что автотранспорт в качестве повышенного источника опасности еще не осознан людьми, страх перед ним не вошел в плоть и кровь. Ни одно из этих объяснений не может меня удовлетворить… Об индийских дорогах буржуазные авторы пишут иногда с нескрываемой неприязнью и издевкой, договариваясь до того, что идущие по ним люди по уровню своего сознания мало чем отличаются от толпящихся тут же буйволов и священных коров. Мне противны эти циничные «откровения», это высокомерное издевательство над бедностью, отсталостью, действительно низким уровнем сознания…
Вот и Аллахабад, древний Праяг. Он отходит ко сну, его уютные улицы пусты. Этот город, расположенный у слияния Ганга, Джамны и невидимой подземной реки Сарасвати, носящей имя богини просвещения, на протяжении веков был индуистской святыней. Он и сегодня остается местом массового паломничества. В XII веке он был захвачен мусульманами, а в 1584 году переименован в Аллахабад — город Аллаха. Здесь множество памятников — индусских и мусульманских, древних и новых. Здесь родился и вырос Джавахарлал Неру. Проезжаю мимо знаменитого Сварадж Бхавана, Дворца самоуправления, построенного на его средства в 1930 году, задолго до того, как англичане вынуждены были расстаться с «жемчужиной» английской короны — Индией. У слияния рек — форт Акбара. Осматриваю его, как и весь Аллахабад, бегло. К утру меня ждут в Варанаси…
Светает. Еду по бесконечно длинному и узкому мосту через Ганг, который здесь, пожалуй, шире, чем где бы то ни было в Индии. Первые блики несмелого солнца сверкают в крупной ряби зеленоватой воды. Вдали, на правом берегу, громоздятся друг на друга храмы, башни, террасы, крутые стены каких-то непонятных строений. Это и есть Варанаси, город полутора тысяч храмов, имя которого, переиначенное английскими колонизаторами, англичанами, долгое время звучало в Европе иначе — Бенарес.
Несмотря на раннее утро, каменные ступени, ведущие к реке, усеяны людьми. На них под ветхими тентами — тысячи и тысячи пилигримов. Их намного больше, чем в Хардваре. Люди приходят к берегам реки-богини, чтобы испросить у нее помощи в трудной своей жизни, вымолить прощение грехов или просто закончить здесь свой век, «освободиться от оков кармы», то есть разорвать цепь перевоплощений, на которые, согласно индуизму, обречены на долгие годы, если не навсегда все живые существа и которые прекратятся лишь в том случае, если человек был исключительно добродетельным и испустил дух у Ганга. Многие пришли сюда издалека, преодолев реки и горы, пройдя по пыльным дорогам сотни и сотни километров.
Древний старик с разрисованным лбом, интеллигентные молодожены — оба в сверхмодных американских джинсах, пожилая крестьянка в домотканом рыжем сари, стайка застывших девушек безмолвствуют. Их гипнотизирует близость реки-богини.
Если это первое их паломничество, сразу броситься в Ганг они не имеют права. Им предстоит еще очиститься с помощью брахмана, обрить наголо волосы, смазать голову сандаловым маслом, уплатить необходимую подать. Бреют паломников здесь же, у гхатов. Всех мужчин, кроме сикхов, которым религия запрещает стричься. Взрослых женщин тоже щадят. Кроме вдов. Но для этих последних есть специальный гхат. Они не должны оскорблять своим присутствием верующих. Ведь вдова, согласно индуистским представлениям, существо, так сказать, незаконное, она должна была сжечь себя на погребальном костре мужа.
Сажусь в лодку, услужливо предложенную мне парнишкой по имени Праклал. Медленно проплываю вдоль гхатов. Люди заходят в зеленоватую воду, поднимают глаза к небу, молитвенно складывают ладони. Губы некоторых беззвучно шевелятся. Одни стоят в воде по пояс, другие — по шею. Некоторые жадно пьют ее, наполняют металлические кувшинчики и выливают из них воду на блестящие бритые головы-тыквы. Женщины совершают священное омовение в сари, мужчины раздеваются до трусов.
У вдовьего гхата замечаю молодую женщину, наполовину уже побритую. Черные, курчавые локоны падают на тонкие запястья в золотых браслетах, обнажая ослепительно белую голову. Глаза женщины, полыхающие мистическим огнем, устремлены к зеленоватой ряби.
Чуть поодаль вижу старого мастера, обрабатывающего зубилом какую-то бронзовую болванку. Вдруг понимаю, что мастер слеп. Пустые глазницы его обращены к солнцу, уже яркому, залившему все вокруг горячим светом. Почти черное лицо старика, обрамленное ежиком седины, кажется безучастным. Тишину нарушает лишь стук его молотка по зубилу.
Снова оглядываю пестрое скопление людей на гхатах. Как, в сущности, податлив человек всему, что отвлекает его от бренности бытия. Одним религия запрещает стричь и брить волосы, других обязывает бриться наголо, одним предписывает снимать головной убор в храме, другим запрещает вход в храм без оного. Одним не разрешает употреблять в пищу говядину, другим предлагает есть именно ее, предавая анафеме свинину. И человек беспомощно цепляется за все эти бессмысленные табу, надеется на их могущество, на их способность спасти его, защитить, возвысить… Иногда религия становится навязчивой манией, толкает людей на чудовищные и непонятные поступки. Газеты писали о страшной находке полиции в местечке Мандуад под Варанаси. Открыв квартиру железнодорожного служащего, исчезнувшего два года назад, в ней обнаружили 35 человеческих черепов, окрашенных киноварью, несколько десятков трупов змей под портретами Дурги и Кали.
Туристы, которых чуть ли не в обязательном порядке возят из Дели в Агру к знаменитому беломраморному Тадж Махалу, порой и не подозревают, что на их пути лежит Матхура. Что Матхура эта не на одну тысячу лет старше Агры, известной главным образом благодаря усыпальнице, построенной императором Шах Джаханом для своей жены Мумтаз и ставшей одновременной могилой десятков тысяч рабов.
В Матхуре нет туристских «бунгало», фешенебельных отелей, роскошных ресторанов с вечерними «шоу», дорогих ювелирных лавок. Туристский бизнес там явно не процветает. По-видимому, людям, торгующим достопримечательностями, кажется, что мелодраматическая история Шах Джахана, созерцавшего свое белоснежное создание из узкого оконца темницы, в которую его бросил собственный сын Аурангзеб, способна приносить большую прибыль, чем судьба невзрачных храмов Матхуры. Скорее всего, дело, однако, не только в этом. Просто сентименты владыки, решившего на весь мир разрекламировать свою любовь, не затрагивают по-настоящему индийской души. Ими вполне уместно торговать. Их, в сущности, и используют так, как хотел того Шах Джахан, еще при жизни сделавший свою любовь достоянием мировой общественности.