Директор издательского объединения «Навакарнатака пабликейшнз» Р. С. Раджарам правил какие-то гранки. Он вскочил, включил электрический кофейник, взял с полки стопку книг, которые оказались изданиями советских авторов на языке каннада, что-то отрывисто приказал по телефону. Потом долго говорил о популярности советской литературы в Бангалоре, о братских отношениях, связавших этот город с Минском, об обмене визитами с белорусскими друзьями, уговаривал задержаться в Бангалоре еще на несколько дней.
— Учтите, Бангалор — это восходящая звезда на индийском небосклоне, — рассуждал он. — Его судьба, однако, сложится иначе, чем у кино- и телезвезд. Слава его будет сиять вечно.
— Кстати, — спросил он вдруг, — а у своего соотечественника Рериха вы еще не были? Он ведь здесь живет. Бангалор его хорошо знает…
Я вышел на улицу. Колоннаду величественного дворца правительства «Видхана Соудха», построенного после завоевания Индией независимости, робко подсвечивало вечернее солнце. По зеленому партеру перед дворцом гуляли люди. Белобородый садху с красным трезубцем на лбу беспомощно стоял в потоке машин, пока бравый полицейский, заметив его, не поднял руку в белой перчатке. Высокий и худой парень в джинсах и толстых роговых очках чертил в блокнотике девушки в сиреневом сари, по-видимому студентки, какую-то схему. Испещренный яркими надписями грузовик высадил несколько рабочих в зеленоватой спецодежде. Я вынул из кармана бумажку с адресом Святослава Николаевича. Идти ли?
Столько читано было о семье Рерихов, столько слышано… Недавно в чандигархском музее я наткнулся на большую серию картин Николая Константиновича. И среди них — Шамбала, страна его мечты: на багрово-красном фоне заката маленькие силуэты людей, идущих к сверкающему храму Мудрости. Замечательный художник был и выдающимся мыслителем, и прекрасным писателем. Да и сын его, живущий зимой в Бангалоре, а летом в Кулу, приумножил славу семьи.
Было неловко идти без предупреждения и без определенной задачи к человеку хорошо известному и, конечно, занятому. И все же я пошел. Святослав Николаевич сам открыл мне дверь особняка, в котором располагается его офис. Он обрадовался мне, будто мы были старыми знакомыми, представил жене Дэвике, в прошлом известной актрисе. С первой минуты меня поразило его сходство с отцом, чей облик хорошо запомнился по фотографиям: тот же спокойный, всевидящий и добрый взгляд, те же белые усы и бородка, та же осанка, естественная, исполненная достоинства и благородства.
Он заговорил так, будто только что прервал мысль, которую развивал за несколько минут до нашей встречи. Сразу о главном, без далеких подходов.
— Красота спасет мир… Всю жизнь убеждаюсь в правоте этих слов Достоевского. Красота в самом широком смысле. Красота это и кристальность мысли. Почему я люблю портрет? Потому, что люблю человека, пытаюсь нащупать гармонию между его внешней красотой и красотой внутренней. Портрет это, если хотите, один из способов выявить то, чего мы еще не знаем, с помощью того, что мы знаем и видим. Один из способов найти прекрасное и возвышенное. Может быть, поэтому я не люблю карикатуру, которая низводит человека до некой отвратительной субстанции.
Все это он сказал тихо, медленно, без малейшего надрыва, ни в чем не обнаружив полемическую интонацию. Но она, в конце концов, все-таки прорвалась:
— Красота — это обязательно глубина. Абстракционисты — и надо отдать им в этом должное — создают иногда весьма красивую поверхность. Но плоская поверхность не может быть глубокой ни в прямом, ни в переносном смысле. Сейчас и на западе абстракционизм отодвигается на второй план, все больше замыкаясь на решении чисто декоративных задач. Художник должен искать подлинную красоту, к которой инстинктивно тянется и человек в искусстве неискушенный. Однажды любимый ученик Будды Ананда спросил его: не правда ли, учитель, стремление к красоте и ее осознанию составляет половину нашей духовной жизни? Не говори так, Ананда, ответил Будда, ибо красота — это вся наша жизнь.
Я спросил, что привлекло в Индию его отца, какая сила заставила начать поиск общих корней России и Индии. Задал вопрос явно неправильный, ибо ответом на него может служить и служит почти все творчество Николая Константиновича. Но Святослав Николаевич молча простил мне эту невольную бестактность.
— Для моего отца, — ответил он, — так же как для моей матери и брата Юрия и, разумеется, для меня самого, Индия всегда была символом богатой, напряженной умственной деятельности людей, еще в древности опередивших свое время. Этих людей немного, но они были и есть. И будут. Индия огромный конгломерат религий, языков, культур. Развитие ее по-настоящему только начинается. Сложная, противоречивая и все еще отсталая, она, мне кажется, весьма близка к корням жизни человечества. В силу разных причин она сохраняет еще то, что утрачено развитыми странами.
Святослав Николаевич углубился в сравнение изначальных славянских и санскритских слов, таких, как «медведь» и «мадувид», «огонь» и «агни», «веда» и «ведать». Заметил, что советские индологи вносят огромный вклад в изучение истории и философии Индии, прекрасно прослеживают изменения, происходящие в общественном сознании этой страны в последние десятилетия. Вспомнил индийских философов и писателей Рамакришну, Свами Вивекананду, Рабиндраната Тагора, их стремление расширить и осовременить древние философские и этические категории. И конечно же, разговор зашел о Шамбале.
— Мой отец, который был моим учителем и другом, написал книгу о Шамбале, — сказал он, — Шамбалу едва ли можно искать на географической карте. Это не страна, это символ. Символ беспредельности человеческого познания. Шамбалой называют и очаги людей, достигших очень высокого уровня познания мира. Каждый ищет свою Шамбалу — нечто находящееся выше обыденности. Книга отца — это страницы исканий. В ней в концентрированном виде собраны мысли, выстраданные лучшими людьми Востока.
Последний мой вопрос был о ботанике. Чем продиктован тот исключительный интерес, который проявляет к этой науке Святослав Николаевич, ведущий оживленную переписку с крупнейшими специалистами различных стран?
— Мы принадлежим природе, — заметил художник. — Мы вышли из мира природы. Хочется не утратить чувства единения с природой, постоянно осязать мудрость, которую она вдохнула в свои произведения.
Позже, в Дели, я не раз встречался с Рерихом. И всегда его облик удивительно соответствовал тем мыслям и чувствам, которые он мне высказал при первой встрече. Он олицетворяет ту самую красоту, о которой так пламенно говорит.
Майсур. С высокого холма смотрю на раскинувшийся внизу Майсур. Даже отсюда, издали, ощущаю его великолепие. Там вон, за строгими рядами домов, крытых красноватой черепицей, различаю мраморную Лигуру под позолоченным куполом ажурной беседки. Это последний правитель Майсура Чамараджа Водеяр. За ним — величественные контуры знаменитого королевского дворца. Я только что побывал в нем. Это сооружение можно посетить лишь босиком. Городские власти строго заботятся таким образом о сохранности замечательного памятника архитектуры. Обычно обувь в Индии снимают при входе в храмы и мечети. В индусские храмы нельзя входить в обуви, ибо она, как правило, сделана из кожи буйвола, которого ассоциируют с демоном Махишасуром. Впрочем, в храмах не жалуют любую кожу… В мечети обувь снимают из уважения к Мухаммеду. А при входе в сикхские гурудвары надо снимать не только обувь, но и носки и обязательно мыть ноги. В майсурском дворце было чисто, и требование снять обувь не вызвало у меня внутреннего протеста. Но во многих храмах, например в Бриндаване, заплеванные грязные каменные плиты отпугивают иностранцев. Один мой знакомый пошел как-то на хитрость. Зная, с каким уважением относятся в Индии к религиозным канонам, он убедил брахмана Пропустить его в храм в обуви, объяснив, что его религия запрещает снимать оную даже в постели.
Королевский дворец торжественно-прекрасен. Мраморные колонны, зеркала, картины, запечатлевшие батальные сцены различных эпох, надменные лики владык и пышные дворцовые церемонии, причудливое переплетение индусского и мусульманского в орнаментировке арок. В одном из бесчисленных залов, поражающих разнообразием, сидит на троне сам махараджа из папье-маше. Глаза под красным тюрбаном иронически прищурены, босые ноги скрещены, рука придерживает саблю.