Питался с вахтой, или ходил в заводскую столовую. К концу заводских и государственных испытаний, на чем-то подловить меня не мог ни один пижон. И потом двухлетняя школа вахтенного офицера на дизелюхе, куда как круче, чем на атомоходе. На «С-80» я чувствовал себя вахтенным командиром, а на крейсерюге — попка. Репетуешь команды командира или старпома, а самостоятельности — с гулькин хер. Но все равно, это махина, да и мощи — 35000 лошадей! Моих ракетно-ядерных дубин — три штуки. Заныканы в трех вертикальных шахтах ходовой рубки. Ракеты — Р-13, с дальностью стрельбы до 650 км. Это уже кое-что! А если учесть, что в башке у нее зарядик на одну мегатонну в тротиловом эквиваленте, то вообще, ого-го! Решил для себя, что поднимусь на мостик этого крейсера, не только вахтенным офицером, но и командиром. Чем быстрей, тем лучше. Вот тогда и подумаю, накидывать на себя уздечку семейных уз или повременить. До этого: ни-ни!
«К-55» под ёлочку 1961 года была сдана флоту и ушла в Западную Лицу, а я вернулся на «К-16». Даже расстроился слегка, что погорячился с уходом с «С-80» и что мне еще год придется торчать в Северодвинске. Потом жалеть перестал и окончательно убедился в справедливости поговорки: все, что ни делается, все к лучшему. Зимой отхватил отпуск почти на два месяца. Впервые за третий год службы в офицерах. С визгом помчался на днепровские кручи. Активно включился в дегустацию женщин, вина и фруктов. Но недолго музыка играла. Отозвали и направили в Западную Лицу на продолжение испытаний «К-55». Акт передачи флоту — это одно, а доделки-переделки и фактическое завершение испытаний — совсем другое.
В Лице — тоска. Сухой закон. По части женского пола — дефицит страшенный. Хлеб в блокадном Ленинграде было легче найти, чем девку в Западной Лице. Скалы, причалы и подлодки. По окрестным сопкам и буеракам шлындают партизаны (стройбатовцы). За бутылку шила могут самосвал или автокран отдать.
Но не это меня огорчало. К воздержанию приспособился, шильца было достаточно. Из-под полы, краем уха прослышал о гибели «С-80». Официально — ни звука. И вякать на эту тему запретили. Ушла в полигоны и… исчезла. Вроде бы, ее искали, но не нашли. Где и чем искали — непонятно. Может, с ног сбились, отыскивая ее в закордонных базах?
Паскудно мне было. Будто сбежал с подлодки перед ее гибелью. Я здесь, а мои собратья где-то в глубине упокоились. От таких мыслей не до женщин, вина и фруктов мне было. Даже в Северодвинске, когда туда вернулся. Зубром в подводном ремесле на атомоходах.
На испытаниях «К-16» сдаточная команда шарахалась от меня, как черт от ладана. Навыдавал я им замечаний с три короба. Ну и что? Нас тоже выпихнули на флот по акту и под ёлочку 1962 года. До самой весны на флоте, вместе со строителями устраняли замечания. Доделывали и переделывали. Шлялись в море на продолжение испытаний и отработку задач. К июню 1962 года завершили всю трихомудию со вводом корабля в первую линию. Фактически. Заработали право на нормальный отпуск и перемещения по службе.
Перемещений у меня не предвиделось, а вот отпуск был желанным. В ушах свистело от длительного воздержания. Порубил бы моральный кодекс строителя коммунизма на капусту. Когда передали корабль второму экипажу, и получил отпускной билет, готов был мчаться на большую землю пешком со скоростью подводного атомохода. Еле дождался рейсового теплоходика «Кировобад». «Санта-Мария», как ласково называл её подводный люд Западной Лицы, первой базы атомных потаённых судов.
Лучше бы я завязал свой хотимчик вторым узлом и зашхерился на весь отпуск в каютке плавказармы. Скопытился на «69-й параллели». Самом бойком ресторане Мурманска.
69-я параллель
Третьего июля 1962 года «Санта-Мария» доставила меня на причал Мурманска. Время 17.00. Моряк вразвалочку сошел на берег. В карманах похрустывают рубли бумажные, позвякивают металлические. Душу и тело греет отпускной билет. Явственно слышу, как поют дрозды. Жутко захотелось вина, фруктов и, конечно, женщин. Жажду того, другого и третьего решил утолить немедленно, как только ступил на улицы Мурманска. Мне бы сигануть в какой-то поезд или рвануть на такси в аэропорт, но мою дорогу на юга, перекрыл шлагбаум «69-й параллели». Так назывался новый и знатный кабак. Знал бы я, чем все это обернется, по шпалам ушел бы. Но… забурился в кабак. На минутку.
Кабак — он и сеть кабак. Не под березовый сок заливались соловьями дрозды. Рыбаки и прочие моряки усиленно претворяли в жизнь лозунг момента: «Гуляй рванина, от рубля и выше!»
Официантка — сама любезность.
— Где бы вы хотели присесть, с крышей и уютом, или на скорую руку… — проворковала она.
— Мне бы хотелось присесть на минутку… — заныл было я, благоразумно, но бес в ребро саданул.
— Чтобы потом прилечь в уюте с Сарой… — дорисовал свое пожелание.
— Понятно… — молвила она улыбчиво и усадила за столик с, ну, очень симпатичной телкой. Глаза — блюдца и взгляд, как у не доенной коровы. Все при ней и такое аппетитное! Хряпнул бы стопарик и захрумкал ею, как огурчиком. Короче говоря, не Сара, а Клеопатрочка в период бурного расцвета. Все во мне перевернулось и запело.
— Стол сервировать по программе — гуляй душа. И немедленно!… — повелел официантке. По-купечески.
— Будет исполнено… — прощебетала она, обменявшись взглядами с Клеопатрой.
— Да, и вот еще что. Надеюсь, в вашей забегаловке найдется букет цветов? Негоже морскому волку знакомиться с дамой без их… — понесло меня во все тяжкие.
— Сейчас принесу… — ответила она и шустро умчалась. Через минутку принесла какой-то букетик.
— Могу ли я рассчитывать на вашу благосклонность? Душа моя рыдает и просит сменить пластинку тоски на дивный вечерочек… — расшаркался и мелким бесом засуетился перед Клеопатрой.
— Присаживайтесь. И я одна, и мне тоскливо… — голубкой проворковала она, лучезарно улыбнувшись. Лишь тогда я сел на стул, предварительно чмокнув ее лапку. Она назвала свое имя, но я его не запомнил. Бес вожделения заткнул мне уши. А тут еще, за соседним столиком какой-то горлопанистый морячок-рыбачок прогорланил поморский тост:
— Выпьем за нас с вами и за х… с ними!
Поддержал его фужером коньяка. В башке и душе — будто Полярный день наступил. Все запело, заиграло и заблестело. Еще пара стопарей сделали из меня безудержного острослова. Дама восхищенно внимала мне и расцветала всеми красками веселья. Приобретала вид совершенства. В моих глазах. Чтобы второй раз не выспрашивать ее имя избрал приём-верняк:
— Милая! Поднимем бокалы за тебя!…
— Милая! Прошу это танго подарить мне…
Болтовня и чревоугодие — это одно, а танец — это уже хмель во все чресла. Несколько танцев и… я уже созрел. Чувствую, что хмель в хотимчике вот-вот вышибет мне мозги.
— Милая! А не хочешь ли ты послушать мою любимую песню любви? И не в этом балагане, а где-нибудь в уюте? — воркую ей в ушко в танце. Притиснул ее так, что дрожь и хруст прошлись по телесам обоих.
— Я согласна, милый! И не где-нибудь, а у меня дома… — шепчет она в ответ. Ножкой своей, так это искусно елозит в моей промежности, будто поглаживает головку хотимчика. Он просто-таки взревел лосем от восторга. Взаимопонимание, полное, было достигнуто. Подзываю официантку.
— Голубушка! Мы тронуты вашим вниманием и радушием. К сожалению, мы должны откланяться. Нас ждут дела великие! Будьте так любезны, скомплектуйте суточный автономный паек на две персоны. На ваш вкус. Безлимитный…
Все было исполнено в лучшем виде. Возблагодарив официантку за ее радушие достойным образом, через десяток минут, я уже повелел таксисту:
— Ямщик, гони лошадей!
И мы помчались в микрорайон серых, как штаны пожарника, пятиэтажек. Он был послевоенной гордостью мурманчан. Среди серости табуна домов, будто бриллиантовое ожерелье на немытой шее цыганки, красовалась бело-красная вышка телебашни.