— Куда?! Ишь ты: взад–вперёд! Взад–вперед! Так и шляется!
Мне целый день что–то чудилось, я целый день что–то преодолевала, и в тем же порядке, минуя её выкрик, теперь спокойно пошла к лифту и нажала кнопку. Не лифт не успел спуститься, как бабка настигла меня:
— Не пущу! Нечего тут! А ну, катись отсюдова! — и она толкнула меня в грудь.
— Да вы что? Какое право?..
— Право тебе?! Ах ты блядь худая! Право тебе?! А я на что тут посажена? Чтоб такие аферистки проклятые таскались здесь?! А ну прочь, сучка драная!.. — в руке у неё была паркетина, и схватив меня за волосы, она со всей силой рванула мою голову вниз, а паркетиной начала бить по спине. В это время подошёл лифт, распахнулись его дверцы, и тогда я, всей пятерней проехавшись по чему–то корявому, в беспамятстве даже не соображая, что это её лицо, отпихиваясь, оставляя в бабкином кулаке пол–головы, ворвалась в лифт, и дверцы его тут же захлопнулись. Куда я ткнула пальцем? Я точно помнила, что нажала кнопку, возле которой увидела цифру четырнадцать. И вот передо мной дверь. Да я опять вижу ту же цифру, но это какая–то ерунда: почему нет ни звонка, ни ручки? Так не бывает, бред! Я стучу, стучу кулаком, потом ногой, потому что уже слышу шум поднимающегося лифта и смертельно боюсь — сейчас она основа начнет колотить меня!.. И точно: опять с паркетиной, только я стучу громко, а она теперь не кричит, а приглушенно шипит, на каждом слове, ударяя меня палкой по спине: «Ах ты, сука рваная, ты ж весь дом перебудишь, гадина!..» — и оттого, что она шипит, я не догадываюсь заорать во весь голос, позвать на помощь.
Или нет: мне ужасно стыдно, поэтому я не кричу, а только перестаю стучать и умоляю ее: «Отпустите меня! Я уйду, честное слово, я уйду!»
— Уйдешь?! Нет, сволочь, ты не уйдёшь! Я милицию вызвала! Ты теперь не уйдёшь! — говорит она, паркетиной загоняя меня в лифт.
И всё–таки, оказавшись в лифте, я отчётливо соображаю что поды маясь, начала кнопку четырнадцатого этажа, последнего, он говорил мне, что на последнем этаже них мастерская художников. Сколько их? Четырнадцать или больше? Я стучала, стало быть, в дверь четырнадцатой мастерской, Не теперь это совершенно не имеет значение. Больше для меня ничего не может иметь значения. В лифте она не бьет меня, но не прерывно материт, а когда выходим, со всей силы пихает, и я падаю в кресло. В это время стучат в дверь — она и в самом деде закрыла её. Отпирая, объясняет какой–то женщине и её муху, военному, что задержала аферистку — проститутку и ждёт милицию. Ещё шевельнулась надежда, и я поднялась навстречу, направляющимся к лифту людям:
— Помогите мне! Прошу вас!
Мужчина конечно не может: он с женой, ситуация неподходящая для спасения проституток. Но женщина задержала шаг:
— Что случилось?
— Я приехала… вы понимаете… — и тут мысль: не могу, не должна назвать того, к кому приехала, не имею права назвать номер квартиры. — Я из другого города… Я ошиблась номером …
— Врёт она! Врёт, подлая! Вот она и есть аферистка!.. — уже впуская двух милиционеров, уличает меня бабка.
В сущности, я обрадовалась им.
— Уведите меня отсюда!
— Увести–то, уведем. Только документики сначала предъявите…
В то время, как я протягивала паспорт, спустился лифт и из него вышел он. Слышал ли он что–нибудь прежде, или эта мертвенная бледность разлилась по его лицу, как только он увидел меня, чужих людей, милиционеров — не знаю, но страшно бело показалось его ли цо. Оно дрожало неоновым светом, среди разлитого вокруг густого охристого.
— Что с тобой? Где ты была?! Я три раза спускался вниз. Я искал тебя! Что это?! — и руки его, описав полукружие, недоуменно застыли в воздухе, а на белом лице ужас и жалость убивали друг друга.
И тогда у меня, наконец, началась истерика.
— Это ваша девушка? — говорил строгий милицейский басок — так и забирайте её. А то, что она тут бегает…
Меня действительно надо было забирать, даже не забирать, а собирать — распалась и повисла на нём, и ревела так, что не могла видеть, куда идём, и он говорил мне: Ну шагни, пожалуйста. шаг ни, здесь ступенька, слышишь?..»
Он гладил меня по избитой спине и судорожно шептал: «Бедная моя… предал тебя, бросил… это я виноват…» Сначала от его слов, от его жалости, ещё пуще ревелось, но постепенно дошла до сознания мука его души, и тогда я подняла голову и поспешила в словах: «Милый ты мой, что ты говоришь, ты не причем, это я, всё я, ты не причем. хороший мой…» — и мы всё гладили, всё утешали друг друга…