Я набрал побольше воздуху и повернулся к ней лицом. Выражение ее лица было удрученным, горьким, совершенно убедительным.
— Клодия. Ты удивительная женщина. Никогда не изменишь себе, верно?
Я ожидал вспышки гнева или намека на усмешку, но выражение ее лица сделалось еще более недоумевающим, еще более болезненным.
— Удивительная! — прошептал я.
Я шагнул мимо нее, внезапно решив покинуть ее дом, опасаясь, что совершу что-нибудь, о чем позже мне придется пожалеть. Но в дверях стоял, скрестив руки, высокий, впечатляюще мускулистый молодой человек в одной только короткой набедренной повязке. Катулловский пасквиль оказался необычайно, до жути точным. Даже сейчас, загораживая мне выход из комнаты, Эгнатий-кельтибер сохранял на своем лице усмешку.
— Кто этот червь? — спросил он. — Размазать его по стене?
— Заткнись, ты, глупец! — прорычала Клодия. — Убирайся с его пути.
Эгнатий отступил в сторону. Проходя мимо, я наморщил нос. До меня донесся запах прокисшего вина, но я сделал вид, что ощутил нечто другое.
— Это мочой от тебя воняет, что ли?
Усмешка кельтибера наконец треснула.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Белбон ждал меня перед входной дверью. Не говоря ни слова, я двинулся вдоль по улице и лишь потом понял, что идти мне, собственно, некуда. О возвращении домой, к Вифании, не могло быть и речи. Я мог бы отправиться к Менении, но что подумала бы моя невестка, если бы я пришел посреди ночи проситься на ночлег? Если бы хоть Экон был дома.
Внезапно Белбон зарычал и оттащил меня в сторону. Тревога его была вызвана фигурой, скрывавшейся в темном дверном проеме. Бедный Белбон решил, что это грабитель или убийца. Но я-то знал, в чем дело.
Я покачал головой отчасти от отвращения, отчасти от облегчения.
— Катулл! Неужели ты не нашел себе места получше в такой час ночи?
— Нет. Как и ты, видимо. — Он выступил из проема, гак что стало видно его лицо, такое же отчаявшееся и проникнутое болью, как лицо Клодии в тот момент, когда я расстался с ней. Мы уставились друг на друга, залитые лунным светом.
— Надеюсь, я выгляжу не так ужасно, как ты, — сказал Катулл.
— Я хотел сказать то же самое о тебе.
Ему удалось выжать из себя улыбку.
— Что будем делать?
— Ждать восхода солнца, полагаю.
— А до тех пор? Куда мы пойдем?
— Куда же еще?
* * *
Накануне праздника посетителей в Таверне Распутства было хоть отбавляй. Нам повезло, мы нашли место и сели.
— Не нравится мне это место, хозяин, — сказал Белбон.
— Зато кое-кому из девушек, похоже, ты понравился, здоровяк, — отмстил Катулл. Белбон неуверенно оглянулся вокруг.
— Надеюсь, мы не наткнемся здесь снова на Целия с его приятелями. — Я оглядел толпу сквозь желтый туман, создаваемый светом и дымом светильников.
— Здесь? В разгар суда? — Катулл рассмеялся лающим смехом. — Не думаю. Скорее всего, он сидит сейчас дома с папой и мамой, напевает похоронные плачи и перетряхивает свой гардероб в поисках какого-нибудь старья, подходящего для завтрашнего заседания. «Ох, папа, я знаю, что должен казаться несчастным, но что же мне делать, если я выгляжу молодцом в любом платье?»
Даже на лице Белбона появилась улыбка. Нам принесли вино. Катулл жадно выпил свою чашу и вытер ладонью рот.
— Так что ты делал в ее доме в одной старой ночной тунике?
— Катулл, прошу тебя! Ни слова больше этой ерунды о ней… и обо мне.
— Тогда зачем ты туда ходил?
— Между нами оставалось одно незаконченное дело.
— Посреди ночи?
— Дело было спешное.
Он хмыкнул, затем крикнул рабу, чтобы он принес еще вина.
Я вращал вино в своей чаше.
— Если Целий виновен во всех этих преступлениях против александрийского посольства, разве этого недостаточно? Что же побуждает ее плести против него новые обвинения? Ты знаешь ее лучше, чем я. Смогла бы она по-настоящему отравить себя, чтобы все подумали, будто ее отравил Целий?
— Ты говоришь загадками, — пробормотал Катулл.
— Это Клодия водит нас обоих за нос своими загадками.
— Лесбия! — настойчиво сказал он.
Я пристально посмотрел на свое вино и почувствовал тошноту.
— Если уж мне предстоит выпить это, то пусть хоть будет побольше воды.