Одной этой причины Цицерону было достаточно, чтобы ненавидеть Клодию, так как она, по-видимому, была самой стойкой сторонницей своего брата и активным действующим лицом всех его замыслов. Но что же до тех смутных слухов, которые пересказал мне Катулл, о существовании бурного романа между Клодией и Цицероном еще в те дни, когда ее брат и Цицерон были союзниками? Возможно, причина, по которой Цицерон ненавидел Клодию, не имела ничего общего ни с политикой, ни с Клодием. Возможно, этим можно объяснить то, что он сделал ей в тот день. Или, может быть, как хороший адвокат он просто приложил все усилия, чтобы отвести от Марка Целия выдвинутые против того обвинения.
Наблюдая за тем, как Цицерон произносит последнюю речь в этом суде — одну из лучших в своей карьере, как потом будет признано, я чувствовал себя так, словно присутствовал на спектакле. Как и в спектакле, действие казалось отделенным от меня, диалоги — протекающими независимо от моей воли; я был зрителем, бессильным остановить разворачивающиеся события или вмешаться в их ход. Но драматург обычно стремится пролить свет на какую-нибудь истину — бытовую, комическую, величественную или трагическую. В чем состояла истина этой странной пьесы? Кто был здесь негодяем, а кто — трагическим героем? Мне казалось, что я слежу за постановкой, в которой события с ходом действия становятся все более запутанными и абсурдными, пока наконец не осталось никакой возможности выбраться из этого бреда без помощи бога или вестника, который прочитал бы речь, расставлявшую все на свои места. Но вестник с сообщением из внесценического мира уже прибыл: Экон приехал с юга и привез с собой девушку-рабыню. Теперь я знал правду о смерти Диона, но никому на сцене она не была известна — ни Цицерону, ни Целию, ни Клодии. Для меня же сообщить то, что я знал, сыграть роль deus ex machina было невозможно. Не мог же я обвинить в убийстве собственную жену!
Я мог только наблюдать, беспомощный и немой, за тем, как схватка между Целием и Клодием близится к кульминации. Яд, обман и фальшивые обвинения уже были использованы для нападений и контрнападений. Теперь Цицерон, подобно старому седовласому полководцу, выступил вперед, чтобы нанести последний удар. Слова послужат его оружием. «Она не понимает власти слов», — сказал про Клодию Катулл. Теперь ей предстоит убедиться в своей ошибке перед лицом всего Рима.
— Судьи, — начал Цицерон, уважительно наклоняя голову и оглядывая длинные ряды присяжных, переводя взгляд от лица к лицу. — Если бы здесь сегодня присутствовал кто-нибудь, незнакомый с нашими судебными законами и обычаями, он, должно быть, подивился бы ужасной срочности нынешнего заседания, приняв во внимание, что все остальные общественные дела отложены на время праздников и лишь один-единственный этот процесс идет посреди всеобщих торжеств и игрищ. Такой наблюдатель, несомненно, решил бы, что подсудимый должен быть воистину опасным человеком, закоснелым негодяем, виновным в преступлении настолько ужасном, что целому государству грозит неминуемая гибель, если проступки его не будут рассмотрены немедленно!
Такому наблюдателю следовало бы объяснить, что у нас есть особый закон, направленный против преступлений, угрожающих государству. Когда мятежные римские граждане берутся за оружие, чтобы подвергнуть осаде сенат, или напасть на должностных лиц, или попытаться разрушить государственные формы правления, мы обязаны отдать таких людей под суд закона, невзирая ни на какие праздники. Очевидно, что наблюдатель наш не станет порицать такой закон, направленный на сохранность самого государства. Но он тогда захочет узнать, какие именно обвинения предъявляются в данном случае. Представьте же себе его удивление, когда ему сообщат, что о преступлениях или ужасных злодеяниях речь в нынешнем суде не идет вовсе. Вместо этого талантливого, деятельного, приятного на вид юношу обвиняет сын человека, которого этот юноша сам в свое время привлекал к суду. Более того, вся обвиняющая сторона действует по указке и за счет средств обыкновенной шлюхи.
Толпа слушателей разом затаила дыхание. Раздалось несколько отдельных взрывов хохота, прозвучавших особенно громко в наступившей тишине. Целий использовал причудливые сравнения с Клитемнестрой и прибегал к туманным каламбурам по поводу Коса и Нолы. Он даже показывал шкатулку и намекал на историю коробки, наполненной семенем. Но Цицерон с первых же слов своей речи открыто назвал Клодию проституткой. Этим он сразу определял дальнейший ход своего выступления и предупреждал: назад дороги нет. Я пытался увидеть реакцию Клодии, но стоявшие впереди люди загораживали ее.