Далее, следует ли нам удивляться, что вся эта суматоха по поводу некой шкатулки вызвала к жизни крайне непристойный эпизод, касающийся другой шкатулки и ее содержимого. Полагаю, судьи, вам понятно, что я имею в виду. Сейчас об этом говорит каждый. Каждый подозревает, что эта история правдива. Почему нет, раз эта история прекрасно соответствует распущенному характеру нашей дамы? И каждый находит, что история забавна, хоть и неприлична. Этот подарок едва ли можно назвать неподходящим, если учесть, кому он предназначался. Ну вот, видите, вы и сейчас все смеетесь! Ну что ж, правда это или нет, прилично это или нет, смешно это или нет — не вините в этом Марка Целия. Шутка эта, должно быть, сыграна каким-нибудь юнцом, не столько неостроумным, сколько нескромным.
И опять уголком глаза я заметил, как шевелит губами Катулл. Когда я повернулся, чтобы посмотреть на него в упор, он ответил мне сумрачным взглядом и отошел, потерявшись в толпе.
Лицо Клодии являло собой образец страданий. Цицерон еще раз отхлебнул воды из чаши, поданной Тироном, ожидая, пока уляжется смех.
— Я заканчиваю говорить, судьи. Мое дело сделано. Теперь слово за вами — вам предстоит решить судьбу невиновного молодого человека.
Он перешел к краткому изложению содержания своей речи: коротко повторил основные этапы карьеры Целия, пересказал его добродетели, призвал судей смилостивиться над несчастным отцом юноши и наконец в последний раз облил грязью предъявленные Целию несправедливые обвинения. Я не мог оторвать глаз от Клодии. Я видел женщину, совершенно выведенную из себя, бледную, разбитую, смущенную, полную сожалений. Она выглядела так, словно ее снова отравили, а заодно и облили нечистотами: Медея превратилась в Медузу, судя по бегающим глазам ее друзей, беспокойно ерзавших на скамьях вокруг нее. Они нервно глядели по сторонам, но неизменно отводили лица от Клодии, словно взгляд ее надменных глаз мог превратить человека в камень.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
После выступления Цицерона наступил перерыв, а затем председательствующий на суде Гней Домиций стал выкликать свидетелей, которые должны были дать свои показания. По толпе слушателей пронесся ропот, что заседание суда неплохо было бы перенести еще на один день, учитывая, как много ожидалось свидетельских выступлений. Но когда судьи снова уселись на свои места, то с ошеломлением обнаружили, что большая часть, практически все свидетели из тех, на кого они рассчитывали, отказались появиться перед судом. Кружок молодых людей, заполнявших скамьи вокруг Клодии, исчез. Исчезла и сама Клодия.
Сторонники Целия с трудом скрывали свой триумф. Даже отец Целия в своих рваных траурных одеждах выглядел самодовольным.
Горстка свидетелей, осмелившихся выступить, состояла из разъяренных мужей, чьи жены подверглись оскорблениям со стороны Целия, сенатор Фуфий и даже парочка «охранников банных покоев». Обвинители, явно упавшие духом, опросили их второпях. Цицерон допрашивал их, слегка рисуясь, не напрягая всех сил своего ума, чтобы не показалось, что он тратит его на незначительных противников. Зрители начали расходиться. Кульминацией суда была речь Цицерона, и лишь те из слушателей, чья вера в неожиданные развязки была незыблемой, остались ждать провозглашения вердикта.
Судьи подсчитали поданные голоса и объявили свое решение. Марк Целий был признан невиновным.
Я почувствовал, будто с плеч моих упала гора. Что, если бы они признали его виновным во всех обвинениях, в том числе и в смерти Диона? Смог бы я тогда промолчать? Но они объявили его невиновным; опасность миновала. Но что же насчет замысла отравить Клодию? Цицерон утверждал, что он был выдуман самой Клодией, чтобы отомстить Целию, и судьи с ним согласились. Но что, если Целий действительно пытался отравить ее? Разве не должен был я тогда выступить?
Но момент прошел, и его уже не вернуть. Я сказал себе, что единственным моим намерением с самого начала было узнать правду относительно обстоятельств убийства Диона. Что же касается Целия и Клодии, то каковы бы ни были на самом деле их взаимные интриги, я-то уж точно не имел к ним никакого отношения.