— Все, хватит! — проворчал старый египтянин. Вокруг его рта легла тяжелая складка, а двойной подбородок уныло отвис, когда он уставился в пламя жаровни взглядом, полным отчаяния.
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Это моя дочь Гордиана, которую мы зовем между собой Дианой. — Я взял в руку ее мягкую, нежную ладонь. — Диана, мы удостоены чести принимать в нашем доме Диона Александрийского — философа, учителя, почетного члена Академии, а в настоящее время
главу посольства, прибывшего в Рим от имени народа Египта.
С врожденным достоинством выдающегося человека, привыкшего к формальным представлениям, Дион, услышав перечисление своих титулов, поднялся, сложив перед собой руки, и отвел плечи назад. Манера держаться явно не соответствовала его нелепому костюму; с накрашенным лицом и в женском одеянии он походил на жреца какого-нибудь восточного культа — то есть именно на того, кем в конечном итоге оказался его спутник.
— А это, — сказал Дион, указав на маленького евнуха, который также поднялся, хотя и немного нетвердо, — Тригонион, священнослужитель из храма Кибелы, расположенного здесь, в Риме.
Евнух слегка поклонился и стянул свою шляпу, из- под которой упала густая копна светло-желтых волос. Волосы были обесцвечены, белизна их казалась неестественной. Он пробежал по ним пальцами и тряхнул головой, чтобы распутать сбившиеся пряди.
— Философ… и галл! — в изумлении произнесла Диана. Последнее слово заставило меня вздрогнуть. Галлом на латыни называют кастрированного жреца Великой Матери богов, Кибелы. Все галлы в Риме — чужестранцы, так как по закону галлом не может быть ни один римлянин. Слово это звучит благочестиво в устах поклонников богини, но прочие обычно употребляют его в качестве вульгарного эпитета («Ты, грязный галл!»); мысль о том, что мужчина может стать евнухом, даже ради служения божеству, остается непривычной и отталкивающей для большинства римлян. Я не помнил, чтобы когда-нибудь учил этому слову Диану, но в ее лексиконе то и дело появлялись словечки, почерпнутые явно не у меня. Я подозревал, что она набирается их у своей матери.
— Да, — печально произнес Дион, — поразмысли над этим, Гордиан: что может быть общего у философа и галла — человека, живущего разумом, и человека, оставившего все доводы рассудка? Ха! Обстоятельства создают необычные союзы. И чем ужаснее обстоятельства, тем необычнее союз. — Он бросил косой, угрюмый взгляд на евнуха, затем вдруг на лице его отразилось сомнение. — Я не хотел придать этой метафоре буквальный смысл, разумеется. У вас в латинском языке есть подобное выражение? Об обстоятельствах и союзах?
— Да, довольно близкое по смыслу.
Он кивнул, довольный, что его поняли правильно. На самом деле его латынь была безупречной, хотя он и говорил с отчетливым александрийским акцентом, с особыми интонациями человека, родившегося в Египте, чьи предки и родной язык родом из Греции. Слушая, как он говорит, больше не пытаясь выдать себя за женщину, я вспоминал, как звучал его голос много лет назад, годы сделали его более хриплым, но это был все тот же голос, которому я старательно внимал на ступенях храма Сераписа в Александрии будучи молодым человеком, желающим узнать как можно больше об этом мире. Голос Диона перенес меня к давним воспоминаниям, далеко от Рима.
Покончив с формальностями, мы снова уселись, за исключением Дианы, которая, извинившись, вышла из комнаты, чтобы, вне всякого сомнения, рассказать обо всем матери. Дион прочистил горло.
— Так значит, ты меня не забыл?
— Учитель, — сказал я, потому что именно так я называл его в Александрии, и мне казалось неудобным обращаться к нему просто по имени, хотя я давно уже вышел из возраста, которому предписаны подобные проявления вежливости, — конечно, я помню. Тебя трудно позабыть!
— Я думал, после стольких лет… И потом, когда мне назвали твое имя, мог ли я быть уверен, что ты все тот же Гордиан, которого я знал давным-давно? Разумеется, имя необычное, и, кроме того, о тебе говорили, что в молодости ты бывал в Александрии, и вообще все, что о тебе говорили, звучало как дерево, которое могло бы вырасти из саженца, — такое выражение у вас тоже есть? И я употребил верное наклонение? Хорошо. Так вот, когда вокруг меня столько опасностей и столько предательства — ты понимаешь, почему я не мог прийти к тебе открыто? Почему я не сразу назвал свое имя? Почему мне пришлось подозревать даже твое превосходное вино? — Он смущенно посмотрел на меня и принялся грызть ногти. — Даже увидев тебя, я все же не был уверен, что ты — тот Гордиан, которого я знал когда-то в Александрии. Время изменило всех нас, и ты тоже надел своего рода маску.