Откуда человек знает то, что он знает? Может ли он быть уверен в собственных ощущениях, не говоря уже об ощущениях других людей? Существуют ли боги? Можно ли доказать их существование? Каковы их форма и сущность и как человеку понять их волю? Как можно отличить правду от заблуждения? Может ли правильное действие привести к порочному результату или злой поступок — к хорошему концу?
У молодого римлянина, едва достигшего двадцати лет, живущего в экзотической, бурлящей столице, от этих вопросов голова шла кругом. Дион изучил их все, и его жажда знаний глубоко меня потрясла. Он был старше меня едва ли на десять лет, но казался бесконечно мудрым и опытным. В его присутствии я терял дар речи, и мне невероятно льстило, что он тратит свое время и усилия на то, чтобы растолковать мне свои идеи. Усевшись на ступенях библиотеки, пока его рабы прикрывали нас от солнца зонтиками, мы обсуждали различие между разумом и чувствами, иерархию ощущений по степени надежности доверия к ним и рассматривали различные виды зависимости человека от логического мышления, обоняния, вкуса, зрения, слуха и осязания для познания окружающего мира.
С тех пор минуло тридцать лет. Дион изменился, конечно. Если тогда он казался мне старым, то теперь он был действительно стар. Черная грива волос стала серебряной. Живот вырос, а кожа покрылась морщинами и отвисла. Но широкая спина по-прежнему была ровной. Не имея привычки прятать руки, он засучил рукава своей столы, обнажив пару мускулистых предплечий, таких же коричневых и загорелых, как и тыльная сторона его ладоней. Он выглядел таким же крепким, как и я, а, учитывая его размеры и энергию, он был, пожалуй, сильнее.
«Тебя трудно позабыть», — сказал я ему несколько минут назад. Теперь, когда он обратился ко мне с просьбой помочь ему остаться в живых, я чуть было не произнес: «Такого человека, как ты, трудно убить».
Вместо этого после недолгой паузы я переменил тему разговора.
— Что мне кажется удивительным, учитель, так это то, что ты все еще помнишь меня, несмотря на все прошедшие годы. Я лишь случайно был твоим учеником, да и пробыл-то в Александрии относительно недолго. Я слышал, что, после того как я уехал, твой наставник Антиох унаследовал от Филона главенство над Академией; твоя жизнь должна была стать очень занятой после этого — все эти беседы с царями, приемы послов, советы знатным и могущественным. Любопытно, что ты все еще помнишь о знакомстве с вольным молодым римлянином, любившим задержаться у библиотечных ступеней, чтобы послушать разговоры старших и время от времени осмелиться заговорить с ними.
— Ты преуменьшаешь свой вес, — сказал Дион. — Ты сказал, что был бы плохим сыщиком, если бы не смог узнать в своем переодетом посетителе такого человека, как я. Тогда подумай, каким бы я был философом, если бы не умел распознавать и запоминать возвышенный дух во встретившемся мне человеке?
— Ты льстишь мне, учитель.
— Напротив, нисколько. Я никогда никому не льстил, даже царям. Даже самому царю Птолемею! Почему, в частности, и оказался в таком ужасном положении. — Он слабо улыбнулся, но в глазах его я уловил выражение загнанного зверя, которого постоянно преследует страх. Он поднялся и стал нервно мерить шагами маленькую комнату, сложив руки на груди и покачивая головой. Тригонион сидел, сцепив ладони, и следил за ним с выражением любопытства на лице, довольствуясь ролью молчаливого наблюдателя.
— Ты помнишь, о чем мы, бывало, беседовали с тобой на ступенях библиотеки, Гордиан?
— Боюсь, в моей голове сохранились лишь обрывки тех разговоров. Но я помню твое красноречие, когда ты говорил о вопросах восприятия и об истине, а также о том, что Академия скорее прояснила, чем опровергла, учение Платона и стоиков.
— Ты это помнишь? Как странно. В моей памяти от наших разговоров осталось совсем другое.
— Но о чем еще мы могли говорить, кроме как о философии?
Дион покачал головой.
— Не помню, чтобы я говорил с тобой о философии, хотя, должно быть, так оно и было. Все эти абстрактные рассуждения и прочий высокоученый вздор — каким напыщенным, наверное, я тебе тогда казался!
— Вовсе нет…
— Нет, мне запомнились истории, которые рассказывал ты, Гордиан.