Мы были наготове, непрерывно осматривая местность. В течение дня обстрел вражеской артиллерии был тяжелым, но неприцельным. Противник не знал, где мы прячемся. Я не верил, что наш блиндаж выдержит прямое попадание. Лучшую защиту от снарядов представляла часть блиндажа, вырытая для этого, с боковым ходом.
После наступления темноты дозорные вышли наружу. После долгого наблюдения из блиндажа мы почти ничего не видели. В печах срочно раздули огонь. При температуре снаружи между -30' и -40’ норы за день выстывали быстро. А поскольку мы не могли выйти, мы все быстро замерзали. Но для нас они были жизненно необходимы, без них мы были беззащитны и были во власти погоды. Без своих нор мы не могли оказать и самого слабого сопротивления.
Сегодня у нас был траурный день. В полдень во время противотанкового обстрела в блиндаже справа от меня был смертельно ранен осколком обер-ефрейтор. Он раньше служил в 8-й роте моего старого полка. Павеллек пришел со мной сказать последнее «прощай» своему храброму товарищу. Он замерз, как доска. Мы оставили его лежать на ходе сообщения.
28 января 1943 г.
Я сказал солдатам, что приду к ним утром и проведу у них весь день. Потом мы пройдем по оставшимся землянкам, или, скорее, бункерам. Мы почти не разговаривали; все знали, как серьезно положение. Если только я мог заговорить пустые желудки моих истощенных товарищей. Они несли службу, не ропща.
Когда мы вернулись на командный пункт, нас уже ждали наши так называемые пайки. На этот раз они состояли из полутора буханок на 24 человека, половины банки «шока-колы» и теплой похлебки с несколькими кусочками конины. Откуда брались пайки для более ста других моих подчиненных, было для меня неизвестно. Снабженцам явно до сих пор не удалось утрясти состав частей. [Но] количество и качество не отличались от нашего.
В любом случае мы тщательно разделили жалкие крохи. Разносчики еды из взводов ушли. Я был готов проглотить первую ложку «похлебки», когда в моей землянке появился обер-ефрейтор. Я мгновенно увидел, что он из моего старого полка. Он выглядел хуже, чем почти все мои солдаты.
— Герр гауптман, я обер-ефрейтор Гюбнер, бывший ординарец обер-лейтенанта Бёге. Вы меня помните?
— Да, я тебя помню. Что ты здесь делаешь?
— Герр гауптман, я ничего не ел пять дней!
— Как это?
— Я был ранен и отправился в госпиталь в Сталинграде. Там все переполнено. Мне сказали искать свою часть и доложиться там, потому что у них для меня пайка не было. Я пошел и стал искать здесь, но ни в одной части мне не дали поесть, везде все то же самое: «Прости, у нас самих ничего нет». Наконец, я нашел здесь вашу часть!
— И у нас тоже ничего нет, — сказал мне Павеллек.
— Вы не можете оставить меня голодать! — Это был крик человека, близкого к сумасшествию. Никогда не забуду этого измученного взгляда, заплаканного лица, этой безнадежности. Я не мог есть суп перед ним.
— Возьми мой суп, у нас больше ничего нет. Ты останешься с нами и войдешь в группу Диттнера.
Г юбнер хотел проглотить суп в один присест.
— Господи, парень, не так быстро! Не торопись, до завтрашнего вечера ничего не будет. — Павеллек предупредил товарища, чтобы тот ел медленно и осторожно.
В ночь на 28 января противник оставил нас в покое. Штаб сектора оставил все попытки восстановить телефонную линию. Ее слишком часто рвали снаряды, чтобы снова ее чинить.
Из-за этого ко мне пришел Марек и забрал суточную сводку. Теперь на нем была задача поддерживать связь гауптмана Краузе со мной. Неметц опять должен был отвечать за нашу связь со «штабом Краузе».
До того как вернуть в землянки внешних наблюдателей, я вошел в блиндаж справа от командного пункта. Там располагалась группа Диттнера с пятью солдатами старой роты и тремя из 8-й пулеметной роты с последним МГ-34, который можно было использовать только как ручной. Мы старались чинить и отлаживать все оставшееся оружие. Захваченное с мертвых русских оружие тоже было приведено в готовность.