Я не знаю, через сколько он хотя бы примерно открывает. Время идёт медленно, будто помогая отцу и растягиваясь. По ощущениям я бегаю от стены к стене около двух часов, крича всё, что только можно, но без толку. В сон я проваливаюсь неожиданно и совершенно нежданно. Просто в какой-то момент силы заканчиваются и организм отключается. Просыпаюсь я на подушках под тёплым одеялом и недовольным мужским взглядом….
— Пап, Стой, не надо! Пожалуйста, открой! папа, я темноты боюсь! Пожалуйста! Я не буду больше, прости меня! Ну папа…. — доносится её плаксивый голос, который буквально разрывает душу на части. Ей страшно.
— Посидишь там часик-другой, может мозги на место встанут. Открою, когда посчитаю нужным. Думай над своим поведением.
Он сказал так, а сам готов себя ударить. Но вместо этого уходит в свой кабинет, чтобы зарыться руками в волосы, лёжа на диване, и уговаривать себя прекратить её жалеть. Да, он отец, и как отец он обязан думать не только о любви к ней, но и о её будущем. Он должен искоренять то, что когда-то может сыграть с ней злую шутку. Лучше уж пусть сейчас посидит и подумает над тем, не слишком ли длинный у неё язык, чем потом её за это изобьют где-то в переулке. Мир жесток, а она всё считает, что каждый будет скакать перед ней зайчиком и отодвигать свои планы ради неё. Так поступал он, когда ей было пять, шесть…может семь. После он начал учить её жизни и правилам, но как оказалось-поздно. Учить надо было намного раньше. Теперь только переучивать. А это такой тяжёлый процесс….
Крики не утихли и спустя пол часа. Также приглушённо доносится “Выпусти” “мне страшно” ” больше не буду, обещаю”. Конечно, не будешь, зараза ты моя. Этот урок запоминается лучше, чем ремень. Посиди, подумай.
А вообще, идея с кладовкой пришла случайно. В десять лет Екатерина захотела кататься на санках в раннем декабре. Снега тогда выпало немного, и особо не разъездишься, поэтому он решил достать санки на колёсах с летнего сезона. Открыл кладовку и краем глаза заметил, как его дочь напряглась, вглядываясь в полумрак небольшой комнатки.
— Страшно? — в шутку спросил он тогда, доставая санки и не ожидал получить согласие. Она кивнула, глядя в не такую уж и тёмную кладовую.
Тогда ему и пришла эта мысль. Он коварно улыбнулся и заговорческим шёпотом сказал:
— Если ты будешь проказничать, запру тебя здесь.
Он шутил, но шутка ему понравилась. Он стал часто напоминать об этой комнате дочери, когда она начинала входить в боевое настроение, и однажды она просто не купилась.
— Ты так только говоришь, а на самом деле так не сделаешь, потому что знаешь, что мне там будет страшно.
— Ты думаешь, когда я тебя наказываю, я забочусь о том, будет тебе больно или страшно?
— Конечно. Ведь ты меня любишь.
В тот момент он и понял, как сильно её избаловал своей любовью. Конечно, многого он ей не позволял, но спускал некоторые шалости с рук. Она могла спокойно мять его одежду, порвать его документы или испортить еду. Отец ей это прощал. Раньше.
А тогда он наконец решился и перенёс все вещи из кладовки в подвал. Подлатал комнатку, чтобы она не представляла угрозу жизни и здоровья — за ненадобностью никто не делал там ремонта. Он поклеил тёмные обои и положил ламинат на пол. Постелил грубый ковёр, чтобы в случае чего не ходить по холодному полу. Дочь права — немного он всё таки думает о наказании. Вот например зная, что эта комната будет служить ему службу помощи в перевоспитании, он всё равно заботиться, чтобы она здесь не простыла.
С той поры он иногда запирал дочь в этой комнате. Она достаточно тёплая и неудобств не доставляет. Пусть его маленькая проказница садиться на ковёр и думает. Но нет же, ей надо кричать, как кошке весной до тех пор, пока силы окончательно её не оставят. Обычно это происходит через полтора часа. Потом он сидит со спящим ребёнком у себя в комнате и смотря на умиротворённое лицо, вспоминает Марту и годы с ней. Ни её образ, ни дни, ни голос-ничего не умирает в нём, а живёт сквозь года. Живёт в образе его дочки.