Пьер схватил его за руку.
— Найди мне Мари! — попросил жарко. — Сил нет ждать, сидеть тут без дела, я уж изуверился, что её отыщут. Сам хочу пойти, да не знаю, куда. Может, хоть ты отыщешь!
— Э-э…
Назар было дёрнулся освободиться… потом глянул в полубезумные измученные глаза соседа, оттенённые недосыпом, и заёрзал.
— Сказано же ж тебе — не получается у меня пока. Я бы рад, да боюсь — наобещаю, а не выйдет.
— Да хоть попробуй! Попробуй, Назарий, а? Не получится — я хоть знать буду, что ты не сможешь, а то ведь не отстану!
Не отстанет, точно.
— Ну…
Парнишка обвёл взглядом келью.
— Ты только руку-то отпусти, — сказал деликатно. — Отвлекаешь…
Что могло здесь пригодиться и сыграть роль «отражающей поверхности»? (Это выражение он слышал ещё в доме эфенди; вот и пошла впрок наука! Хоть и ловил незнакомые мудрёные слова краем уха — а запомнил, оказывается, и вот теперь — кое-что из разъяснений брата Тука было ему и вовсе понятным…)
Стекло тут было единственное — в окошке под потолком. Добраться, конечно, можно, но «работать», как выражался Наставник, неудобно: пришлось бы всё время тянуться, стоять на цыпочках, а при этом ни расслабишься, как учили, ни настроишься.
Голые стены. Кровать простая, деревянная, без полированного изголовья, как, допустим, у господ… Столешница у стола тоже простая, из тщательно оструганных ошкуренных досок — не занозистая, и то ладно. Кувшин на столе глиняный, с шероховатыми пористыми боками, кружка такая же, миска с сушёными яблоками… У противоположной стены сундук. Стул. Вот и всё.
Какой там телескоп, здесь не было вообще ничего блестящего, отражающего! Даже ложки в трапезной — деревянные. А уж зеркалам в Инквизиции да среди монахов делать нечего. Суетность одна, да отвлечение, да грань, через которую соблазны или иные сущности проникнуть могут, невзначай либо по умыслу.
Но как бы сейчас оно пригодилось, зеркало-то…
— Погоди-погоди…
Назар поморщился, припоминая.
У хозяйки — вот были зеркала! И серебряные, отполированные, и настоящие венецианские, в позолоченных оправах с завитушками. А у герцога Эстрейского — у того в замке целая зеркальная зала, вот, должно быть, деньжищ-то ухлопал! А вот в их скромной хибарке — это когда он с родителями ещё при старых хозяевах жил — таким вещицам взяться было неоткуда. Зато они с братьями вдосталь любовались на собственные рожи в отражение неглубокого дворового колодца. Звёзд, правда, средь бела дня в нём не видали, а вот себя…
Он аккуратной кучкой пересыпал на стол сушёные яблоки из миски. Обмахнул ладонью со дна крошки — и наполнил водой из кувшина.
На миг даже неловко стало за свою, невесть откуда взявшуюся, уверенность. Творит, что хочет, корчит из себя умельца…
Вздохнул — уже не сокрушённо, а по науке, как наставник учил: втягивая Силу, пробуждая разум, и тот, который ему мысли нашёптывает, и тот, который чаще всего спит, но именно он раскрывает в человеке Дары. Его и надо будить, если хочешь чего-то добиться.
— Какая она, твоя Мари? — спросил. — Ты только помедленней. А то говоришь больно быстро, а я по-франкски ещё не все слова знаю.
Глаза Пьера загорелись.
— Маленькая, — произнёс с нежностью, — тонкая, как травинка…
Назар сочувственно приподнял брови домиком.
— На хлебе и воде, что ль, держали? Хозяйка злая?
— Лютая. При гостях чистый ангел, а как в доме чужих нет — и по щекам налупцевать может, и есть велит не давать. Я Мари с кухни хлеб и яблоки таскал, когда мог. Да ведь не всегда проскочишь — госпожа частенько заставляла её с собой ночевать. То ей среди ночи окно открыть, то закрыть, то воды принести, то простыню сменить. Почитай, нам всем праздник был, если при ней амант оставался на ночь…
Назар хотел переспросить про аманта, но картинка, уловленная от Пьера вместе со словом, вдруг смутила его до багрянца.
— А волосы у неё чёрные, как смоль, и сами кудряшками вьются. Глаза карие, как спелые вишенки, смешливые. Личико сердечком…
Назар поморгал.
— Это как?
— Вот как наколку горничную наденет, волосы под неё уберёт — такой вот мысок надо лбом остаётся, — мечтательно сощурившись, пояснил Пьер. — Скулки широкие, а подбородок остренький, как у лисички. Вот и получается… сердечко.
— А-а-а…
— И смуглая, словно солнцем опалена. Сама над собой смеётся, говорит — папаша её неизвестный из мавров был, оттого она и такая. Только я мавров видел: у них губищи широкие и нос сплюснут, а у Мари носик аккуратный, губки только чуть пухлые…