В 1714 году место, где чуть больше десятилетия назад располагался город Ниен с крепостью Ниеншанц, осмотрел мекленбургский посланник Вебер – взгляду его предстали несколько развалин, глубокие рвы, колодцы, подвальные ямы… Все, что только можно было, – до бревнышка, до кирпичика было давно уже растащено на возведение строений Петербурга.
Война крепостей.
Действие четвертое – Санкт-Питербурх и Кроншлот
По неким соображениям, которые нынешние историки вольны трактовать как угодно, Петр I оставил Ниен, так сказать, без внимания, и, спустившись немного по течению, повелел заложить новую крепость на острове с финским названием Енисаари, который шведы именовали Луст-Эйландом (то есть Веселым), а русские – Заячьим, после чего спешно отбыл в Лодейное Поле. 16 мая светлейший князь Александр Данилович Меншиков приступил к строительству. Поначалу именно крепость носила имя Санкт-Питербурх [436], но впоследствии оно перешло к городу, тогда как крепость, по завершении строительства собора во имя святых апостолов Петра и Павла, стала именоваться Петропавловской.
И наконец, последний акт войны крепостей. Зимой 1703–1704 года на острове Котлин (финский Ретусаари) были установлены первые артиллерийские батареи, из которых вскоре выросла неприступная цитадель главной базы российского Балтийского флота, до 1723 года именовавшаяся Кроншлотом [437], а после – Кронштадтом. Ее орудия полностью контролировали подступы к устью Невы, а потому все расположенные выше по ее течению крепости разом теряли всякое стратегическое значение [438].
Вялотекущая война ингерманландских крепостей завершилась.
Но вскоре на том же ингрийском пространстве началась другая, по сей день длящаяся, – между историческими фактами, правительственной идеологий и патриотическим пылом.
Миф «пустынных волн»
С наибольшей полнотою он выражен в прологе к пушкинскому «Медному всаднику» – как водится, поэтическое творение гения, да еще включенное к тому же в школьную программу, куда эффективней формирует общественное сознание, нежели исторические труды. Впрочем, историки и сами приложили руку к созданию этого мифа – и продолжают по сей день.
Помните?
Не трудно, разумеется, представить себе ширь Невы с единственной лодчонкой, но и сегодня, выйдя на набережную, нередко можно узреть ту же картину, разве что лодка окажется либо надувной, либо моторной… Оно конечно, стоя на берегу, чухонские избы видеть было можно – причем в немалом количестве: на шведской карте 1676 года здесь насчитывался, повторяю, сорок один населенный пункт. Многие из этих деревушек носили финские названия: Риттова (на месте Александро-Невской лавры), Антолала (на месте Волковского кладбища), Ависта (на Выборгской стороне), Усадиссасаан (на месте нынешнего Зимнего дворца), Каллила (в устье Фонтанки, от нее пошло впоследствии название Калинкино) и т.д. Но рядом находилось также немало немецких мыз и, конечно же, русских сел: Сабирино, Одиново, Кухарево, Максимово, Волково, Купчино, упоминавшееся уже Спасское…
А по соседству с ними красовались усадьбы де ла Гарди и Биркенхольма, богатая мыза немецкого майора Канау (на месте, где высится теперь Михайловский замок; при ней, кстати, был обширный фруктовый сад, на территории которого, – как видите, отнюдь не на землях девственных и неухоженных! – Петр I построил свой Летний дворец, а сам сад не мудрствуя лукаво переименовал опять же в Летний). Тут же располагались имения русских помещиков – всех этих Аминовых, Апполовых, Бутурлиных, Одинцовых, Пересветовых, Рубцовых, что обосновались здесь издавна и после Столбовского мира перешли на шведскую службу, дабы не покидать родных мест. (Кстати, вопреки расхожему мнению, им вовсе не пришлось переходить в лютеранство – никто к тому не принуждал.) Наконец, открывались взору и дома Ниена.
Но – согласно мифу – всего этого будто и не было. И создается впечатление, будто в ходе долгой и кровопролитной Северной войны Россия завоевала… земли безвидные и пустынные; нарисованная же Пушкиным картина, оказывается, не погрешая против истины, являет собой тем не менее лишь импрессионистскую правду момента.
Историческая же правда – совсем иное.
Можно ли назвать «пустынными» воды, по которым больше тысячи лет проходил один из самых известных торговых путей? Воды, которые бороздил торговый флот Ниена, о котором говорилось выше?
Однако у Пушкина – так. И даже больше:
Но есть ли смысл уничтожать дверь, чтобы на ее месте прорубать окно? Но разве «все флаги» не направлялись в течение почти столетия к Ниену – особенно во время знаменитых тамошних ярмарок? И следовательно, эти волны при всем желании не назовешь для иноземных купцов «новыми». Просто в русский Петербург поначалу приходилось заманивать тех, кто спокойно хаживал в Ниен: когда в 1703 году в новую столицу пришло первое голландское судно, Петр на радостях отсыпал капитану 500 золотых, а всем матросам – по 30 серебряных талеров. Да, верно: за время навигации 1724 года у Троицкой пристани ошвартовалось уже 270 торговых судов. Но вряд ли в Ниене к тому времени их оказалось бы меньше.
Безусловно, Пушкин не мог не видеть этих противоречий. Не зря же свои знаменитые, всеми бесконечно цитируемые слова об окне в Европу он снабдил авторской сноской, на которую как-то не принято обращать внимание: «Альгаротти [439] где-то сказал: “Pitersbourg est la fenêtre par laquelle la Russie regarde en Europe” [440]». Очень точный нюанс – если не иметь в виду французского, конечно, то через окно смотрят, а не ходят… Все, все прекрасно понимал Пушкин. Но историческая правда вступала здесь в конфликт с идеологией. Существует устное предание, фактами, насколько мне известно, не подтвержденное, однако вполне логичное: увидеть именно «пустынные волны» мягко порекомендовал поэту его «личный цензор», то бишь государь, ибо никакое другое представление не укладывалось в традиционный культ Петра Великого.
436
Тут разом три намека. Во-первых, на св. Петра (а вовсе не Петра-императора, поскольку небесным патроном последнего являлся св. Исаакий Далматский, отчего и появился в Петербурге Исаакиевский собор), хранящего ключи от рая так же, как надлежало новой цитадели хранить ключи от выхода в Балтику; город же Петр некоторое время без особых затей хотел назвать Новым Амстердамом, нимало не смущаясь тем, что за океаном таковой уже существует. Во-вторых, когда город уже начал расти, Петр постоянно говорил о нем, как о «своем парадизе», рае то есть, и тут вновь не обойтись без святого Петра. Наконец, в третьих, поскольку престол св. Петра и его наместник на земле пребывают в Риме, это название косвенно намекало не на Новый Амстердам, а на Новый Рим, отбирая тем самым положение Третьего Рима у «порфирносной вдовы» – Москвы.
437
И вот еще что интересно: первоначально именно там, на Котлине, и должно было, в соответствии с царским замыслом, возникнуть великому городу, выстроенному, естественно, наподобие зачаровавшего Петрово воображение Амстердама, для чего остров вдоль и поперек замышлено было рассечь каналами – разумеется, более широкими, нежели амстердамские. Двумя годами позже Петр отказался от этой мысли, предпочтя Котлину нынешний Васильевский остров. Впрочем, грезившаяся монаршему воображению Амстердамо-Венеция так и не родилась…
438
Да и нужно ли оно было вообще? В.О. Ключевский, например, считал иначе, справедливо утверждая, что с захватом Ревеля (совр. Таллин) и Риги строить новый порт на Балтике не было ни малейшей необходимости. И для новой столицы любой из этих городов также сгодился бы вполне. Как, впрочем, и Ниеншанц…
439
440
Pitersbourg est la fenêtre par laquelle la Russie regarde en Europe (франц.) – Петербург – окно, через которое Россия смотрит в Европу.