Помните, мы говорили о солнечном затмении и нестыковке дат? Современные исследователи потому и заставляют князя Игоря отправиться в поход 23 апреля, отдавая безусловное предпочтение единственному свидетельству «Киевской повести» против всех остальных источников, чтобы в полном соответствии с текстом «Слова» 1 мая он мог стать свидетелем этого астрономического дива. А ведь Ипатьевская летопись точно указывает, что Игорь потерпел поражение «во втору седмицу (т.е. второе воскресенье) Пасхи», – если учесть, что в 1185 году Пасха пришлась на 21 апреля, то «втора седмица» – это 28 апреля, так что затмением князь Северский любовался уже в плену… А в действительности автор «Слова» просто для вящего эффекта «передвинул» затмение! И никакого греха в том нет – Александр Дюма, скажем, на несколько лет передвинул осаду Ла-Рошели, чтобы участниками ее могли одновременно стать д’Артаньян и Атос – и никому не приходит в голову осуждать за это писателя. Вольное обращение с фактами в данном случае является только свидетельством: перед нами не хроника событий, а произведение художественной литературы. И главное в нем – не описание деяний князя Игоря, а вывод: нет для страны беды большей, чем княжеские которы. Если хотите, это своего рода роман-предупреждение[272], только не фантастический, как это было принято в XX столетии, а исторический.
И следовательно, князь Игорь – не герой, но антигерой. Если встать на такую точку зрения, сразу становится понятным проступающее иной раз ироническое отношение к нему автора. Вновь возвращаю вас к началу – помните фразу из учебника: «отправился в… поход на половцев, замыслив дойти до берегов Черного моря и вернуть Руси далекие земли у Керченского пролива»? Это из «Слова» почерпнуто, не из летописи. А теперь попробуйте представить, как с теми силами, которыми Игорь Святославич располагал, столь амбициозный и дерзновенный замысел осуществить. Это ж – дайте мне два взвода, и я вам пол-Европы завоюю! Причем не только мы нынче умные – первые читатели и слушатели «Слова» получше нас понимали…
Признаюсь, меня долго примирял с личностью Игоря Святославича знаменитый «Плач Ярославны». Выходит, было что-то в этом человеке, если автор «Слова» вложил в уста его жены столь проникновенные слова? Но потом и это разъяснилось: Андрей Никитин доказал, что «Плач» – включенная в соответствии с литературными нормами и традициями XII века вставка из произведения более раннего, из того самого легендарного Бояна, и принадлежит действительно Ярославне, только совсем другой – Елизавете, дочери Ярослава Мудрого[273].
А теперь перейдем ко второму вопросу. Каким же чудом антигерой превратился в XIX–XX веках в героя?
Старый екатерининский вельможа, известный ценитель и коллекционер древних рукописей, тайный советник граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин раздобыл рукопись «Слова» в конце XVIII века и опубликовал в 1800 году. Это было время всеобщего стремления к поиску славного прошлого, достойного великой Российской империи. Антигерои никого не интересовали, зато герои были очень даже нужны. Так «Слово о полку Игореве» и прочитали[274]. И читали весь следующий век, прошедший под знаком славянофильства и обращения к корням. А этим направлениям русской мысли тогда (как, впрочем, и сейчас) равно дороги и даже жизненно необходимы подтверждения двух тезисов: во-первых, что Русь изначально и вечно находилась во враждебном окружении (отсюда и теория о половецкой угрозе); во-вторых, русский героизм всегда превосходил все прочие.
Хотя в то время, конечно, сам текст знали только немногочисленные историки, антикварии, любители изящной словесности, список (отнюдь, замечу, не исчерпывающий – так, навскидку) все равно получается внушительный. На современный русский язык «Слово о Полку Игореве» переводили И.И. Козлов, В.А. Жуковский, А.Н. Майков, К.Д. Бальмонт (а позже, уже в прошлом столетии – Н.А. Заболоцкий, В.И. Стеллецкий, И.А. Новиков, Г.П. Шторм, С.В. Шервинский, А.К. Югов, И.И. Шкляревский). Оно так или иначе упоминается у А.Н. Радищева, А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, К.Ф. Рылеева, Н.М. Языкова, А.Н. Островского, позже – у А.А. Блока и И.А. Бунина. К нему обращались такие художники как В.М. Васнецов, В.Г. Перов, В.А. Фаворский… Перечисление длинное, но красноречиво свидетельствующее о масштабах влияния «Слова» на умы и души. Особенно это относится к опере Александра Порфирьевича Бородина, либретто для которой написал, замечу, Владимир Васильевич Стасов – художественный и музыкальный критик, историк искусства, почетный член Петербургской АН. И еще – к наиболее популярному стихотворному переложению «Слова», сделанному одним из главных поэтов послепушкинского периода и (что немаловажно) чиновником-патриотом (по оценке «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона») Аполлоном Николаевичем Майковым.
Их совместными усилиями волшебная сила искусства и победила правду истории.
Сокрушаться по этому поводу не стоит – пусть из сора, но сколько же выросло блистательных произведений! Но разве от знания исторической правды хуже звучит бессмертная ария «О дайте, дайте мне свободу!..»?
Однако – и это не резонерство мое, но глубокое убеждение – знать истину все-таки необходимо.
Глава 10.
Творец небылого
И с честной поссоритесь вы стариной,
И, предкам великим на сором,
Не слушая голоса крови родной,
Вы скажете: «Станем к варягам спиной,
Лицом повернемся к обдорам![275]
Предтеча дома Даниловичей
Александр Ярославич по прозванию Невский – тот, к кому (через младшего из сыновей, Даниила) восходит первый дом великих князей московских и – впоследствии – государей всея Руси, начиная с Ивана I Калиты и кончая несчастным сыном Ивана IV Грозного, Федором Иоанновичем, тот самый дом Даниловичей, о котором мы уже вели речь в шестой главе, посвященной Борису Годунову. Волею отца, князя Ярослава Всеволодовича, Александр – удельный князь Переяславский; затем – приглашенный князь новгородский; по татарскому ярлыку – великий князь, сперва киевский, а потом владимирский. Прославленный государственный деятель, национальный герой, «солнце земли Суздальской», «защитник земли Русской», уже в конце XIII столетия причисленный православной церковью к лику святых – со всеми причитающимися по такому случаю житиями и чудесами. Его почитали не только Даниловичи (что для прямых потомков вполне естественно), но и династически никак не связанные с ними Романовы, причем в 1723 году Петр I даже повелел торжественно перевезти прах великого «предка» из Владимира[276] в Санкт-Петербург, в недавно построенную и специально для того предназначенную Александро-Невскую лавру[277], а на месте легендарной Невской битвы приказал воздвигнуть в честь святого церковь. Он же постановил отмечать память Александра Невского 30 августа – в день заключения победоносного Ништадского мира[278]. А вскоре, 21 мая 1725 года, Екатериной I был учрежден орден святого Александра Невского – один из высших в Российской империи. После революции он прекратил существование, однако во время Великой Отечественной войны образ победоносного полководца вновь оказался востребованным, и по рекомендации товарища Сталина Президиум Верховного Совета СССР указом от 29 июля 1942 года заново учредил орден Александра Невского – рельефное изображение княжеского лика помещено в центре покрытой рубиново-красной эмалью серебряной пятиконечной звезды…
272
Помните классическое высказывание Рэя Брэдбери: «Я не предсказываю будущего, я его предупреждаю»?
273
Отвергнув поначалу сватовство Харальда III Хардрада, она обеспечила себе память в мировой литературе знаменитой песнью, которую сложил этот норвежский конунг об ее отказе и своих попытках завоевать ее расположение (нам это произведение известно в основном по «Песне о Гаральде и Ярославне» графа А.К. Толстого). Андрей Никитин весьма обоснованно предполагает, что, поскольку впоследствии Елизавета все же вышла за Харальда и разделяла с ним норвежский трон, прототипом плача жены Игоря послужила «песнь», сложенная ею в ответ на балладу Харальда.
275
276
На обратном пути из Золотой Орды Александр Невский занемог и в Городце, в келье Федоровского монастыря принял схиму и получил новое имя – Алексий. После того, как той же ночью, 14 ноября 1263 года, князь-инок скончался, гроб с его прахом перевезли во Владимир, где при большом стечении народа погребли в монастыре Рождества Богородицы.
277
Похоже, святым мощам на новое место не слишком хотелось: уже в виду лавры тонкий невский лед не выдержал, проломился, и тяжелый серебряный гроб-рака ушел на дно, откуда его потом долго доставали… Правда, событие это сочли символическим – не так ли, мол, уходили под лед Чудского озера немецкие псы-рыцари? Каюсь, уловить здесь символической связи фантазии не хватает.
278