– Они одного роста? – спросил Адамберг, перевернув листок с портретом Гуннлаугура.
– Бузид пониже.
– Значит, должен был отрегулировать под себя сиденье и зеркало заднего вида. В каком положении они находились?
– Для высокого роста. Или Бузид, вернув машину на месте, решил сделать все как было, или так все оставил сам адвокат. Опять мы в тупике.
– А отпечатки в машине? На руле и ручке переключения передач, на дверцах?
– В самолете удалось поспать? – с улыбкой осведомился Вейренк.
– Очень может быть, Вейренк. По-моему, здесь воняет.
– Точно, воняет. Один тупик, потом другой.
– Да нет, говорю же, реально воняет – здесь, в этой комнате. Вы что, не чувствуете?
Все одновременно задрали головы и стали принюхиваться. Забавно, подумал Адамберг, что, когда нужно обнаружить какой-то запах, люди инстинктивно поднимают нос сантиметров на десять. Как будто десять сантиметров могут на что-то повлиять. Сотрудники бригады, движимые животным инстинктом, сохранившимся с начала времен, стали похожи на семейство песчанок, пытающихся уловить в воздухе запах врага.
– Действительно, как будто пахнет морем, – согласился Меркаде.
– Пахнет, как в старом порту, – уточнил Адамберг.
– По-моему, ничем не пахнет, – заявил Вуазне. – Давайте займемся этим позже.
– Так о чем мы говорили?
– Об отпечатках, – напомнил Мордан, сидевший у дальнего конца стола возле Данглара и не чувствовавший никакого запаха.
– Да, правильно. Продолжайте, майор.
– Значит, отпечатки, – снова заговорил Мордан, быстро дергая шеей и пробегая круглыми, как у цапли, глазами, по страничкам записей. – Они применимы и к одной, и к другой версии, потому что все стерты. Либо Бузидом, либо адвокатом, чтобы утопить Бузида. На подголовнике ни единого волоска.
– Как-то все непросто, – пробормотал Меркаде, которому Эсталер принес сразу две чашки крепкого кофе.
– Вот потому мы и решили вызвать вас немного пораньше, – сказал Данглар.
Значит, это был он, заключил Адамберг. Это он заставил его срочно вернуться, вырвав из нежных объятий моря. Комиссар, чуть прищурившись, внимательно посмотрел на своего самого давнего заместителя. Ни малейшего сомнения: Данглар за него боялся.
– Можно взглянуть на них обоих? – попросил он.
– Вы видели их фото, – сказала Фруасси, поворачивая к нему экран компьютера.
– Хочу видеть их в движении, во время допросов.
– На каком этапе допроса?
– Все равно. Лучше даже без звука. Мне нужно только рассмотреть их выражение лица.
Данглар напрягся. Он терпеть не мог эту несносную привычку Адамберга судить по лицам, определяя добро и зло, и открыто упрекал в этом комиссара. Адамберг об этом помнил и почувствовал раздражение своего помощника.
– Извините, Данглар, – сказал он, улыбнувшись своей странной, “неправильной” улыбкой: от нее таяли самые несговорчивые свидетели, она порой обезоруживала даже серьезных противников. – У меня тоже есть цитата в свое оправдание. В Рейкьявике я нашел одну книжку, забытую на стуле.
– Я слушаю.
– Секунду, наизусть я ее, конечно, не помню, – проговорил он, роясь в карманах. – Вот: “Образ жизни формирует душу, а душа формирует физиономию”[2].
– Бальзак, – сердито проворчал Данглар.
– Совершенно верно. Вы ведь, майор, его любите. – Адамберг радостно улыбнулся и сложил листок.
– Из какой это книжки? – спросил Эсталер.
– Да наплевать из какой, бригадир! – рассердился Данглар.
– Из книжки про одного славного священника, бесхитростного малого, которого свели в могилу злые люди, – объяснил Адамберг, как всегда защищая Эсталера. – Кажется, дело было в Туре.
– А как она называется?
– Уже не помню, Эсталер.
Бригадир разочарованно положил карандаш. Он уважал Адамберга, как и его полную противоположность – могучую Виолетту Ретанкур, и старался во всем подражать комиссару, например, хотел прочитать эту книгу. Подражать лейтенанту Ретанкур он даже не пытался. Ни мужчина, ни женщина – никто не мог бы сравниться с ней, даже самоуверенный Ноэль вынужден был это признать. Данглар, чтобы подвести черту, решил поддержать Эсталера:
– Она называется “Турский священник”.
– Спасибо, – горячо поблагодарил его бригадир и кое-как записал: он страдал дислексией, и письмо ему давалось с трудом. – С названием он явно не заморачивался, этот Бальзак.
– Эсталер, о Бальзаке не говорят, что он “не заморачивался”.
– Хорошо, майор, больше не буду.